– Не бойтесь, ничего страшного нет в том, что человек уходит…
Было невыносимо больно слышать эти успокаивающие слова.
Накануне Первого мая ей стало совсем плохо. Мы не отходили от нее ни на минуту, но Алексею Николаевичу утром надо было присутствовать на трибуне Мавзолея, нарушить неписаные правила поведения «руководителей партии и Советского государства» он не имел права. Уезжая, он сказал:
– Если что, звоните…
Роковой звонок пришлось сделать. Он быстро приехал и, видно, не в силах совладать с горем, бросил нам:
– Ну, что же вы…
* * *
Когда не стало Клавдии Андреевны, все домашние хлопоты легли на Людмилу Алексеевну. Чтобы не оставлять отца в одиночестве в полной воспоминаний квартире и быть поближе к нему, Люся попросила, чтобы его и нас переселили в только что отстроенный и еще незаселенный дом. Мы стали жить на одном этаже в соседних квартирах, и конечно, наше общение стало еще теснее.
Мы часто сопровождали Алексея Николаевича в его пеших прогулках, во время которых он делился впечатлениями, воспоминаниями, рассказывал о том, что его волновало. В последние годы особенно угнетали отношения с Брежневым. Как-то во время Олимпийских игр в Москве Алексей Николаевич очень резко отозвался о нем, чувствовалось, что они основательно поссорились.
Мы часто бывали свидетелями его телефонных разговоров с Брежневым.
– Ты давай, Алексей, – говорил тот, – посмотри там… Вот, чехи приехали, болгары, надо бы им помочь. Подумай…
И каждый раз для Алексея Николаевича это было настоящим мучением – надо было где-то изыскивать деньги, материальные ресурсы, которых нам самим не хватало.
В трудные минуты он не раз заговаривал об отставке, в сердцах дома заявлял:
– Уйду, и все…
Но его удерживало чувство ответственности за положение дел в стране. Брежнев же не решался его заменить – либо не видел достойной кандидатуры, либо побаивался высокого авторитета Косыгина в правительстве и в партии, который он сохранял, несмотря на все попытки затушевать его деятельность. Однако все шло к тому.
В октябре 1980 г., когда Алексей Николаевич после второго инфаркта лежал в больнице, ему позвонил Черненко. Состоялся примечательный разговор:
– Алексей Николаевич, вы все болеете, есть мнение, что вам надо подать в отставку.
– А почему Леонид Ильич мне об этом не скажет?
– Да он сам болеет…
Брежнев так и не позвонил. Мне известно, что раньше у них были разговоры на эту тему, и Алексей Николаевич намекал, что уходить надо вместе – возраст уже не тот, на что Брежнев всегда возражал: «Поработаем еще, поработаем…» На этот раз Черненко, наверняка не без подсказки Брежнева, ускорил дело. К давлению на Косыгина подключили даже медиков, и начальник Четвертого управления Чазов чуть ли не ежедневно умолял нас с Людмилой:
– Уговорите Алексея Николаевича, ему надо уйти…
Алексей Николаевич был вынужден написать заявление об освобождении его от обязанностей Председателя Совета Министров СССР. Мы с женой присутствовали при этом, заявление было кратким, в нем ничего не говорилось о членстве в Политбюро. Алексей Николаевич, конечно, не мог знать, что уже состоялся пленум ЦК, на котором его вывели из состава Политбюро. Заявление было послано вечером накануне сессии Верховного Совета, а утром на заседании Брежнев огласил заявление Косыгина, в котором он, оказывается, «выражал искреннюю и сердечную благодарность ЦК партии, лично Генеральному секретарю» и просил якобы освободить от всех постов. Что было сделано – заменено заявление или что-то в нем дописано, не знаю. На той же сессии Председателем Совета Министров СССР был утвержден Н. А. Тихонов.
Узнав об этом назначении и обсуждая его с Алексеем Николаевичем, мы с Людмилой спросили, не следует ли ему написать Тихонову, поздравить его. Он сначала засомневался, но, подумав, заметил:
– Пожалуй, вы правы. Так во всем мире принято. Действительно, напишу-ка я ему пару слов.
«Пара слов» была послана как в колодец – ни ответа, ни привета, ни письма, ни звонка… На второй день после отставки Косыгина лишили охраны, правительственной связи, служебного «ЗИЛа»…
Только узкий круг друзей и родных пытался скрасить его одиночество. Никто из коллег, за исключением двух-трех человек, не навещал его и не звонил, чтобы сказать доброе слово, все чего-то опасались, совсем как в былые времена.
В последний раз Алексей Николаевич приехал домой из больницы 10 декабря, заглянул на минутку в свою квартиру, потом пришел к нам и провел с нами часа полтора. Мы тогда все вместе с детьми сфотографировались.
В свои последние дни в больнице он бредил цифрами, переживал за предстоящую пятилетку, опасаясь ее полной неудачи… Горько думать, что последние годы этого незаурядного человека оказались опустошенными, окрашенными отчаянием, когда голос разума тонул в гомоне славословий Генсеку, а попытки реформ проваливались в бездонную пропасть бесхозяйственности и некомпетентности.
18 декабря 1980 г. Алексей Николаевич Косыгин скончался в больнице. О его смерти не было сообщений три дня, хотя «Голос Америки» сразу оповестил об этом весь мир. Но 19 декабря было днем рождения Л. И. Брежнева, и «придворные», должно быть, не хотели омрачать праздничные торжества.
Прощание с Алексеем Николаевичем проходило в Центральном доме Советской Армии – к тому времени он был выведен из высшего эшелона власти, оказался простым пенсионером, которому Колонный зал «не по чину»…
О нем быстро забыли партийные чиновники. Но в каждую годовщину на его могиле собирается небольшой круг искренне любивших его людей.
Татьяна Федорова
В семье Косыгина
Федорова Татьяна Викторовна в мае 1933 г. по комсомольскому призыву пришла на строительство Московского метрополитена. Была бетонщиком, проходчиком, бригадиром стахановской комсомольской бригады чеканщиков. В 1941 г. закончила Московский институт инженеров транспорта. 14 лет была начальником шахты. С 1961 по 1986 г. работала начальником управления московского Метростроя. Герой Социалистического Труда
Шел 1939 год. Как всегда, День 8 Марта отмечали торжественно, в Большом театре. Мне, молодому депутату Верховного Совета СССР, бригадиру метростроевцев, кавалеру ордена Ленина, довелось не только находиться в президиуме заседания, но и выступать. Во время перерыва в фойе было очень оживленно. Общее внимание привлекали прославленные летчицы-героини: Валя Гризодубова, Полина Осипенко, Марина Раскова. Рядом – тоненькая, как молодая березка, красавица Дуся Виноградова. В 1935–1936 гг. она со своей однофамилицей Машей стала работать не на 26, как обычно, а на 94 ткацких станках каждая, а потом они добились еще большего – обслуживали по 284 машины. Среди гостей была и Валя Хетагурова – добрый друг всей моей жизни. Она в 1932 г. по комсомольской путевке уехала в Приморский край, стала женой командира, а спустя несколько лет обратилась к советским девушкам с патриотическим призывом – принять участие в освоении Дальнего Востока. Хетагуровское движение приняло широкий размах в стране.
