Итак, в составе правительства произведены перемены, но это отнюдь не переворот. Всего в Комитете освобождения стало шестнадцать членов, из них только четыре новых. Правда, четверо выбыли. Я имею в виду генерала Жиро, который вместе со всеми признал, что его военные обязанности несовместимы с делом организации власти; генерала Жоржа, который с достоинством удалился на покой, д-ра Абади, пожелавшего вернуться к своим научным занятиям, и генерала Лежантийома, которому я решил, согласно его желанию, предоставить пост в Англии.
А как же коммунисты? Их участие в Сопротивлении и мое намерение сплотить все силы нации хотя бы на время войны привели меня к решению включить двух коммунистов в состав правительства. С конца августа эта партия охотно обещала нам содействие многих своих членов. Но когда пришел момент выполнить обещание, всякого рода препятствия помешали коммунистам, которых я приглашал в Комитет освобождения, дать мне положительный ответ. Делегация партии то предлагала мне другие имена, то подробно осведомлялась о моей программе, то настаивала на предоставлении коммунистам таких-то и таких-то портфелей. Мне надоели эти затянувшиеся переговоры, и я прервал их.
В сущности, в делегации было два разных направления. Ярые коммунисты, те, которые шли за Андре Марти[72], хотели, чтобы партия ни с кем себя не связывала и через борьбу против врага прямо подготовляла революционные действия за захват власти. Но были также и сторонники гибкой тактики, ставившие своей целью проникнуть в орган управления государством, сотрудничая с другими, и прежде всего со мною; вдохновителем этой тактики являлся Морис Торез[73], который все еще находился в Москве и просил, чтобы ему дали возможность вернуться во Францию. Наконец в марте 1944 коммунисты приняли решение. Они согласились, чтобы Фернан Гренье и Франсуа Бийу заняли посты, которые я им предложил: первому — министерство авиации, а второму государственный комиссариат. В связи с этим в правительстве было произведено перераспределение ролей. Ле Трокер назначен национальным комиссаром, делегатом правительства на освобожденных территориях. Дьетельм заменил его в военных делах; в руках Мендес-Франса соединилось руководство экономикой и финансами.
Составленному таким образом Комитету надлежало повести работу по изысканию и мобилизации всех средств для ведения войны, но вместе с тем подготовлять все необходимое для того, чтобы с первого дня освобождения страны можно было кормить ее, восстанавливать и управлять ею. Долгое время дуновение ветра, прилетавшего из-за моря, несло в метрополию призыв к усилиям и вливало в нее надежду. А теперь призыв Родины побуждал действовать всех, кто, находясь за рубежом, хотел помочь ей. Установилась гармония между активными элементами, действовавшими внутри страны и за ее пределами. Желая воспользоваться таким предложением, я в начале ноября произвел перемены в составе алжирского правительства и тут же созвал Консультативную ассамблею Сопротивления.
Как это было определено в ордонансе от 17 сентября, среди делегатов, приехавших из Франции, человек пятьдесят получило свои мандаты от организации Сопротивления; человек двадцать представляли политические партии и, как правило, были депутатами парламента, — но, конечно, из числа тех, кто не голосовал в июле 1940 за предоставление власти Петену. Выделение тех и других проводилось по необходимости подпольными комитетами узкого состава. Но все они прибыли сюда с убеждением, что их послали массы, ведущие борьбу в ночи оккупации. К этим двум категориям делегатов присоединился десяток коммунистов — в основном депутаты от департамента Сены, арестованные в 1939. Они находились в алжирских тюрьмах и были выпущены на свободу генералом Жиро. Кроме того, в Ассамблее участвовало двадцать представителей от организаций Сопротивления в империи и десять генеральных советников Алжира. Кем бы ни были делегированы депутаты Ассамблеи, у них всех были некоторые общие черты, придававшие нашей Консультативной ассамблее вполне определенный облик.
Всех делегатов сближала и делала схожими друг с другом мучительная тревога за товарищей по Сопротивлению, стремление помочь им во всем вооружением, деньгами, в организации пропаганды. Разумеется, они всегда считали эту помощь недостаточной. С другой стороны, их роднило смутное, но страстное стремление к обновлению страны. Все эти участники Сопротивления, подвергавшие себя всевозможным опасностям подпольной борьбы, в которой их нередко ждало предательство одних, равнодушие других, боязнь и даже порицание со стороны немалого количества трусов, добровольно вступили в бой не только против немецких захватчиков, но также против власти, суда и полиции того режима, который в метрополии еще именовался французским государством. Горячая солидарность тех, кто пострадал от него, недоверие и даже ненависть ко всему чиновничьему, казенному, официальному и, наконец, упорное желание произвести чистку старого — вот что никогда не оставляло их и, случалось, приводило к единодушным пылким выступлениям.
К этому надо еще добавить их привязанность к Шарлю де Голлю за то, что он восстал против приспособленчества, за то, что его приговорили к смертной казни, за то, что на Родине его далекое и заглушаемое слово подталкивало слишком осторожных и ободряло предающихся тоске. Однако его усилия во имя восстановления национального единства, защиты суверенитета и возрождения государства были менее понятны большинству делегатов Ассамблеи. Нельзя, конечно, сказать, что их не беспокоила будущность нации. Наоборот, на этот счет у всех групп было множество идей и планов. Но если они и были страстными проповедниками проектов перестройки всего мира, они весьма сдержанно высказывались относительно организации власти, без которой никакая сила ничего сделать не может. Если они и мечтали вновь увидеть Францию в первом ряду наций, они боялись той трудной борьбы, которая могла бы вернуть ей прежнее значение, и предпочитали строить иллюзии о некоем избавителе, вроде Рузвельта или Черчилля, который с готовностью возвратит Франции ее прежнее место. Если они и не представляли, чтобы кто-нибудь другой, кроме меня, встал во главе страны во время ее освобождения, если они предусматривали, что я мог бы и остаться главой Франции, тогда как они сами, став избранниками народа, пойдут навстречу какому-то неопределенному, но чудесному возрождению страны, они умалчивали, какими же прерогативами должен я располагать, чтобы руководить осуществлением такой задачи. От чистого сердца приветствуя де Голля, они уже шушукались о некоей «единоличной власти».
