А я-то уже приготовилась идти и слушать новую пьесу (они там именно это и делали каждый раз, слушали новую пьесу и обсуждали). Я вся горела в прямом смысле (у меня началась ангина). И тут этот охлаждающий звонок.
Но мало, что ли, меня запрещали и не пускали. Ну, заведут пружину еще круче. Но ведь будильник когда-нибудь прозвонит! Сразу после этого разговора с Игорем я, дико расстроившись, вдруг подумала в таком духе, что ведь там будет новая пьеса — ну и у меня, вдали от этого гнезда, светлого и теплого места, где сидят талантливые люди, по другую сторону от принципа удовольствия и источника разума и вообще Барбизона драматургов, у меня тут в изгнании в честь этого пусть будет тоже своя пьеса. Они меня не пускают — а у меня тоже будет свой семинар. А какую пьесу написать — а ту, про которую я подумала, идя с «Утиной охоты». История о том, как сын не похоронил мать… Он все истратил на «Чинзано».
Вообще потом, когда я читала письма Ван Гога, которому никак не удавалось проникнуть в сообщество любимых им художников или хотя бы привлечь кого-нибудь к себе в гости, я понимала, для кого он пел свои дикие песни, для кого он, северный человек, выходил под палящее солнце специально без шляпы, чтобы свет жег глаза, и писал в день по полотну!
Я написала «Чинзано» в ту же ночь.
3. Игорь Васильев и его «Чинзано»
Сколько-то времени спустя я ее принесла Игорю Васильеву и прочла. Присутствовал и его актер Афанасий Тришкин. Они не поняли ни-че-го. Только Афоня внезапно рассказал, что они как-то с друзьями пили, к утру ничего не осталось, стали ждать открытия винного, т. е. одиннадцати часов утра. Дождались, скинулись по копеечке, все вытрясли, собрали на бутылку. Послали Афоню. Афоня вышел из норы на божий свет, увидел солнышко, хороших людей и магазин «Культтовары». И, дрожа, решил начать новую жизнь, и взял и купил на все деньги шахматы. На два восемьдесят. Принес семь копеек сдачи и шахматы в вертеп зла и был мигом спущен с лестницы.
Ну, они меня и проводили с честью тоже до лестницы, Игорь и Афоня.
Мы тогда, непечатающиеся, все друг другу помогали, и вот некоторый литературно пробивной малый, услышав, что я знакома с режиссерами, принес мне свою пьесу для передачи им. И тут как раз позвонил Игорь с предложением принести пьесу, а я ему и скажи, дескать, что да, принесу. (Прошло больше месяца со дня читки.)
Вошла к нему, достаю чужую рукопись. Игорь берет ее в обе руки и в каком-то священном порыве мне низко кланяется. Потом смотрит на первую страницу, и лицо его меняется в нехорошую сторону.
— Эт-то что вы мне принесли? — спрашивает он довольно остро.
— Пьесу молодого автора, — отвечаю я.
— А где «Чинзано»?! — с претензией спрашивает он опять.
— Дома. Вам же не понравилось.
— Я вас прошу! Немедленно! — говорит он и опять делает поползновение кланяться.
Ну что же, братья Гонкур писали, что ни одно литературное произведение не может быть признано шедевром сразу, нужно время (Гонкуры имели в виду себя, разумеется. Ну и каждый автор хотел бы подписаться под этим высказыванием).
«Чинзано» поехало по своей долгой дорожке. И многое было на этом пути и смешного, и довольно опасного.
Сначала Игорь всюду ходил с текстом «Чинзано», хотел его поставить. Скоро разные актеры начали репетировать с ним «Чинзано» — сначала Олег Даль и Валентин Никулин в «Современнике», потом, когда директор их застукал, Игорь начал работать с актерами Эмилем Левиным и Борей Дьяченко. Спектакль он поставил, но все это дело для конспирации называлось просто «Вечер встречи с молодыми актерами МХАТа». Такой псевдоним «Чинзано». Играли подпольно, по клубам и НИИ. Как-то поехали в Ленинград и выступали в Доме актера (Дворец искусств) на Невском. В первом отделении я читала пьесы, второе было «Чинзано». После прочтения моей «Сцены отравления Моцарта» полряда народу с грохотом поднялось и демонстративно ушло. Это был зрительский актив Дома актера, персональные пенсионеры-актеры. Из коридора на освободившиеся кресла мгновенно хлынули люди без места. После спектакля нас повезли ужинать, и впервые я услышала тост в исполнении одного из моих актеров. Я жалею, что не было возможности записать его. Вроде так: «И я хочу сейчас вот тут перед вами, если вы позволите — не подумайте ничего такого, я вполне и на полном это… серьезе отдаю себе отчет, но! Это важно, поймите. Если вспомнить и представить себе то, что ни один из реально мыслящих, не побоюсь этого слова, и никогда! И даже не сомневайтесь! Никогда не должны забывать о том, что до какой степени мы все, тут собравшиеся, теперь в этот буквально момент обязаны осознать, какие не поддающиеся никакому учету это… слова, что мы все должны будем всегда, и, не побоюсь этого слова, навсегда! То есть будем до глубин нашей души повторять и повторять, но! Это не просто что-то такое… прошу простить… Ну я понимаю, что мы спешим, да! Так, погодите, что я… Да. (С прежним подъемом.) И это постоянная, не требующая никакого отлагательства и просто даже самого обыкновенного, никем не замеченного, но всеми признанного смысла этого слова… Пардон! Десять минут до поезда, да знаю я, сто раз успеем, но сейчас я хочу сказать, стойте! Тридцать раз успеем! Я произнес уже и не побоюсь повторить, что мы все, буквально все вот здесь вот, за этим замечательным столом, нашим дорогим хозяевам что? Что незабываемые в таких обстоятельствах, и я вас прошу поднять ваши бокалы» и т. д.
За семь минут до отхода поезда мы наконец сели в медлительную, древнюю и побитую машину «Победа» и приехали на перрон без двух минут, но один из актеров вдруг опомнился и сказал, что хочет кое-что купить и нас догонит. Когда мы тронулись, где-то вдали дернули стоп-кран, поезд затормозил, и мы надеялись, что это он, но это был, видимо, другой человек. Я уже залегла на верхнюю полку, а чинзанщики все недвижно сидели и ждали, изредка перешептываясь. Из разговора я поняла, что человек этот был послан за бутылкой, а теперь ни его ни бутылки. Наконец, мои обманутые в надеждах друзья стали горестно раздеваться. Как вдруг один из двоих наших актеров, НН., вскочил, возник передо мною во всем исподнем и как был, в трусах, майке и носках, дернул дверь купе и с грохотом исчез. Я свесила вниз голову. Второй актер, ММ., развел руками. Минут через десять дверь опять с треском отъехала, и к нам упал НН., которого держала за локти толпа проводниц почему-то в шинелях, НН. в бессильной ярости кричал им «пиписьки», а они привычно уже откликались «за пиписек ответишь» и сулились составить акт на разбитое стекло двери вагона. Новое дело! ММ. наконец уговорил проводниц, сунув им деньги. Всю ночь НН. и ММ., видимо, бедные, бдели, потому что ММ. не мог успокоить НН. Я пока что задремала. А ранним утром, когда поезд причалил к уже видному в лучах зимнего рассвета перрону Ленинградского вокзала и я продрала глаза, оба они уже в полном облачении готовы были на выход, строгие и трезвые, хотя очень бледные, и извинились передо мной, что не смогут проводить до дому. Они рванули в какое-то круглосуточно открытое заведение.
