не в купе международного вагона, а обычным путем: на жестком, но плацкартном месте. И чтобы вокруг были разные люди, чтобы всю дорогу они что-нибудь рассказывали, а сам Игорь чтобы был прилично одетым, — больше ему ничего но нужно. Затем он с каким-нибудь приключением вернулся бы в Советский Союз и поехал первым делом в Ленинград — посмотреть, как разводят мосты. Потом в Москву — как веселится молодежь и как работает метро. А потом он сел бы на воздушный шар, поднялся в небо и летел бы до тех пор, пока весь сжатый воздух из шара не вышел. И вот там, где он опустился бы — в Луганске, или на Камчатке, это безразлично, — работал…
— Кем?
Ну, профессию Игорь хотел бы нажить во время путешествия.
— Впрочем, — после паузы, — неважно кем. Хоть верховым рабочим на буровой!
— Позволь, чем же тебе сейчас плохо?
— А я не знаю, что такое хорошо, а что такое плохо. Когда узнаю, тогда и спрашивайте.
И отключился. Мы закурили, он подымил, потом вроде бы чуть-чуть отошел и, словно догадавшись, о чем я думаю, сказал:
— Это все бред сивой кобылы. Не мечты, а детские фантазии. А серьезно мечтать мне просто не о чем. Сегодня поел, поработал, поспал — и хорошо. А что завтра будет, я и думать не хочу.
— Но почему же? — возразил я.
В конце концов, он был ничуть не хуже других. И голова на плечах, и хорошие руки, и доброе сердце, и на «здоровьичко», по его собственному выражению, не жаловался — о врачах думал только тогда, когда болели зубы, и то не у него, а у батьки, и то это было всего один раз на памяти Игоря. Так что же человеку не хватало?
— Я не считаю себя неудачником, — сказал Игорь. — Может, это время такое неудачное?
— Ну, знаешь!
Мне было очень трудно с ним говорить. Он злился на самого себя и не умел подавить эту злость. И ему со мной тоже было трудно.
— Вы это поймете, — сказал он, — когда вам придется беседовать с человеком в два раза старше вас.
Помню, мы сидели тогда в его крохотной комнатушке, полтора метра на два с половиной, в которой стояли кровать и стул, заваленный книгами, а на стене висели две картины: «Три богатыря» и «Рыбак» в тяжелых багетовых рамах. В окно был виден кусочек чистой и совсем не городской улицы, а потом кто-то постучал в стекло и крикнул:
— Игорь, пошли на танцы!
ВНЕШНИЙ ВИД. Он был в том возрасте, когда каждый новый месяц делал его неузнаваемым. Он еще рос. Всего лишь год не видел дядю, а приехал в Луганск, и тот его не узнал. Жених! Вместо коротенькой челочки — волнистая шевелюра. Сорок третий размер ботинок. Басовые ноты в голосе. Высота — метр восемьдесят. «С твоим ростом, — говорили ему в деревне, — ты в армии не пропадешь!» Несет табачищем… А сам дядя маленький, худенький, и всего на двенадцать лет старше.
— Знаешь, Игорь, — сказал с тревогой, — мы теперь с тобой мужчины, и секретов между нами быть не должно.
— Да ты не бойся, — ответил Игорь, — я тебя не опозорю.
И улыбнулся прежней улыбкой, и дядя успокоился: он!
Стал Игорь в движениях чуть-чуть неповоротливым, солидным, спокойным. Медленно и вроде бы нехотя отойдет от буровой, а через секунду Щетинин хватится: где малый? Сидит на макушке огромного дерева. Как будто просыпается в нем другой человек, берет в свои руки вожжи, и удержать его уже никто не может. А потом сам же резко затормозит, вернет хозяину управление, — на, мол, с меня довольно, — и возвращается Игорь на место так спокойно и неторопливо, будто секунду назад не только не сидел на дереве, а даже дерева этого в помине не было.
Глаза у него ясные и добрые, нос курносый, лицо чистое, а руки громадные, рабочие, не холеные.
Нормальный парень.
Хорошо живет. Хорошо работает. Трудно думает. Ищет.
А почему бы ему не искать? Что он, бездельник какой? Или старик? Или в чем-либо ущемленный?
Кто из нас не читал книг, в которых великие путешественники еще в шестилетнем возрасте переплывали лужи, а великие композиторы давали концерты, когда носили еще коротенькие штанишки?
Я не хочу сказать, что это вранье. Я хочу сказать, что это исключение. Поиск самого себя — процесс, как правило, мучительный, долгий и, к сожалению, не всегда успешный. И чаще всего мы сами в этом виноваты: с одной стороны, не умеем помочь человеку, с другой стороны — искусственно прерываем поиск, считая, что «поискал, и будя».
Наш Игорь, как и все дети на земном шаре, тоже ходил в коротеньких штанишках, тоже шлепал по лужам, и рисовал, и пел, и традиционно прыгал с крыши сарая, и даже писал стихи. Это вовсе не значило, что из него должен обязательно получиться летчик, артист, мореплаватель или поэт. Просто шел естественный для ребенка процесс познания самого себя — первый этап поиска будущей профессии. Как известно, у детей интересы всегда больше их возможностей, тем более еще не открытых. Потому-то поиск и идет сначала широким фронтом, а затем постепенно сужается, пока не станет целенаправленным, острым, пока на острие не засверкает талант.
А когда он должен засверкать? В момент получения аттестата зрелости? Или получения паспорта? До этого торжественного дня — тишина, а именно в этот день человек должен встрепенуться, открыть в себе талант и громогласно объявить о своем выборе?
Это же несерьезно.
Маркс говорил, что время есть пространство для развития способностей, и, обратите внимание, не ограничивал это время какими-нибудь сроками.
Как же быть с нашим Игорем, который вырос уже до метра восьмидесяти, а себя еще не нашел?
Не стоит говорить о том, кто в этом виноват. Лично я не знаю. Можно по традиции назвать школу, родителей или судьбу. А можно не называть. Мы знаем много случаев, когда и школа, и родители, и так называемая судьба с одинаковым успехом гасили истинные таланты в юношах и давали им разгореться. Сколько случайностей, совпадений, сочетаний и встреч определяют биографию молодого человека, дают ему возможность узнать, кем он хочет быть и кем он быть может!
Перед нами живой и реальный Игорь Липчук: такой, какой он есть. Что вы можете ему посоветовать? Я вижу только единственный выход: пусть он ищет свое «интересно» до тех пор, пока не найдет. Нам же с вами, как и всему нашему обществу, невыгодно, чтобы плодилась армия скучных, равнодушных, недовольных своей судьбой людей. В конце концов, Игорь ведь не лежит
