добились своего. Мой отец признает свою вину. Они заставили его пожалеть, что он не выкинул того студента из лаборатории в 1972 году.
После чернобыльской катастрофы вы стали самым известным американцем в Советском Союзе. Я пытался дозвониться до вас. Люди, которые не смогли достучаться до вас раньше, считают, что это бессмысленно. „Д-р Хаммер не занимается индивидуальными случаями, – говорят они. – Его волнуют общие проблемы”. Говорят, вы в Москве и с вами нет связи. Тогда я решил обратиться к вам таким способом.
Д-р Хаммер, я прошу вас сделать исключение и заинтересоваться данным индивидуальным случаем. Я понимаю, что в высоких московских сферах человеколюбие считается дурным тоном, а неприятные вопросы могут испортить ваши конструктивные отношения с г-ном Горбачевым. Но рабочие и пожарники Чернобыля благодарны вам не из общих соображений. Для них их случаи – индивидуальны. А случай моего отца имеет так же отношение к общему вопросу. Доставка лекарств, оборудования и медиков в Россию должна сопровождаться экспортом принципов медицинской этики. В советских медицинских вузах клятва верности советскому государству заменила клятву Гиппократа. Игнорировать этот факт и оставлять за Политбюро право решать, кто достоин американской медицинской помощи, превращает сотрудничество не более чем в доставку придворных врачей в Кремль.
Благодарю за внимание к этому вопросу.
Искренне ваш, Алекс Гольдфарб, Хаммеровский центр медицинских исследований, Колумбийский университет, Нью-Йорк».
Не прошло и часа после выхода номера, как у меня зазвонил телефон.
– Доктор Гольдфарб? Это Арманд Хаммер. Я хочу объяснить, почему я не ответил на ваше письмо. Когда вы его послали в Москву, я был в Киеве. Его переслали туда, но я уже уехал в Европу. В общем, письмо следовало за мной с места на место, но так и не дошло. Зря, зря вы пошли в газету.
– Я сожалею… сожалею, что письмо к вам не попало, – сказал я.
– Ну, ничего, я скоро снова собираюсь в Москву и попробую вам помочь. Только, Алекс… вы не возражаете, если я вас буду называть по имени, на правах старика? – Хаммеру тогда было почти 80, а мне не было и 40. – Не бегайте больше в газеты. Некоторые вещи лучше делать тихо…
– Конечно, доктор Хаммер, – ответил я, внутренне ликуя, что меня осенило пойти в газету. – A что мне делать, если пресса будет интересоваться?
– Скажите, что я вам звонил и больше вы ничего не знаете. До свидания.
* * *
Прошло около двух недель, и в Институте хирургии имени Вишневского, где лежал мой отец, начали происходить странные события. В один прекрасный день, без предупреждения или объяснения, отца вдруг перевезли в большую пустую палату и оставили в одиночестве. Через некоторое время он услышал нарастающий гул голосов, и в палату один за другим вошли человек двадцать в белых халатах. Две фигуры приблизились, и человек с вдумчивым лицом сказал: «Давид Моисеевич! Я – профессор Кузин, директор этого института, а это академик Петровский. Вы у нас уже давно, но выздоровление идет медленно. Вот мы и решили устроить консилиум».
В прошлой жизни, когда мой отец еще был профессором в Академии, он встречался с Борисом Петровским – бывшим министром здравоохранения, кавалером всех мыслимых наград и регалий, лауреатом всевозможных премий, первым лицом в советской медицинской иерархии. Среди посетителей, расположившихся полукругом у его постели, отец узнал и некоторых других бывших своих коллег. Они как ни в чем не бывало переглядывались и перешептывались, пока Петровский осматривал его ногу.
Посовещавшись с коллегами, Петровский сообщил отцу то, что тот знал и без него: язва не заживает – обычное дело при диабете. В конце концов ногу, возможно, придется ампутировать – малоприятная перспектива, учитывая, что вторая нога отсутствует. Однако закончил он на оптимистической ноте: «Все достижения медицины – к вашим услугам».
После их ухода отца перевели в палату-люкс, с прихожей, телефоном, телевизором и холодильником. Тут же явился лечащий врач, провел санацию раны и прописал импортный антибиотик. Увы, с медицинской точки зрения они не могли сделать ничего больше, что их пациент прекрасно понимал.
Отец недоумевал. С ним обращались, как будто он был как минимум член ЦК! Такое сборище светил просто невозможно организовать без высшего вмешательства. Он еще более удивился, когда один из младших врачей рассказал по секрету, что утром Кузину звонил министр здравоохранения и требовал отчета по Гольдфарбу, которым интересуются «на самом верху».
Загадка разрешилась, когда мама принесла в больницу свежий номер «Правды». В нем информационное агентство ТАСС сообщало, что состоялась дружеская встреча г-на Арманда Хаммера с членом Политбюро, тов. Николаем Рыжковым, и секретарем ЦК по международным отношениям, тов. Анатолием Добрыниным. Папа знал, что некоторое время назад я написал Хаммеру с просьбой вмешаться в его дело. Все объяснилось: звонка Добрынина или Рыжкова было достаточно, чтобы поставить с ног на голову весь Минздрав.
Выслушав рассказ мамы по телефону, я воспрял духом: новая стратегия сработала! Мне не оставалось ничего делать, кроме как сидеть и ждать, что будет дальше. Но не прошло и недели, как начали разворачиваться иные события, которые заставили меня на время забыть и о Хаммере, и о переполохе в Минздраве.
* * *
Вечером 31 августа я пытался приладить полку на кухне моей квартиры в университетском доме на набережной Гудзона. Анукампа, моя новая подруга, смотрела в гостиной вечерние новости. Анукампа – немецкая девушка из Берлина – переехала ко мне в середине лета. Ее настоящее имя было Катрин-Сабина; необычным прозвищем она была обязана индийскому гуру Бхагвану Шри Ражнишу, популярному в 1980-х. Ражниш управлял своей разбросанной по всему миру паствой из штаб-квартиры в штате Орегон, где эпатировал местных фермеров, разъезжая по окрестностям на «Роллс-Ройсах», подаренных его богатыми последователями. Члены секты носили красную или оранжевую одежду и регулярно собирались на сеансы йоги и медитации в центрах своего культа в разных городах мира.
Я познакомился с Анукампой на конференции по микробиологии в штате Вашингтон, где читал лекцию; своими красными одеяниями она резко выделялась среди толпы научных работников, сидевших в зале. Девушка в красном оказалась студенткой, приехавшей в Америку по обмену из Берлинского университета. Весь остаток конференции, забыв о науке, мы спорили о ее индийском сектантстве, которое казалось мне сущим сумасбродством, и о моем антикоммунизме, который она называла «американским капиталистическим свинством». Спустя несколько месяцев и полетов друг к другу в гости я уговорил ее поступить в аспирантуру в Колумбийский университет и переехать в Нью-Йорк. Мы так и не сошлись в политических взглядах и представляли собой, по словам американцев, «маловероятную пару». Помимо меня и Анукампы, в квартире находилась трехногая собака Бруно – короткошерстный пойнтер, потерявший лапу под колесами автомобиля.
– Иди сюда скорей, – вдруг позвала Анукампа, – по телевизору говорят, что в Москве поймали американского шпиона.
Я успел услышать конец сообщения: «…Белый дом категорически отказался обменивать шпиона на журналиста, в то время как российский президент Горбачев заявил, что Данилова поймали с поличным».
– Что произошло? – спросил я.
– Русские арестовали американского журналиста и говорят, что он агент ЦРУ, – сказала Анукампа.
– Если это Ник Данилов, то я с ним знаком. Он друг моего отца. Он такой же шпион, как я китайский император.
– Ты всегда готов повторять то, что говорит твой любимый Рейган, – сказала Анукампа. – Его арестовали как раз в тот момент, когда ему передавали какие-то секретные документы. Не могли же его арестовать без всякой причины?
– Документы ему наверняка подсунули, такие фокусы нам известны. Причина, возможно, есть, но совсем не та, что ты думаешь.
Как мы узнали из следующего выпуска, Ника арестовали в тот момент, когда один из его московских друзей, некий Миша, передал ему пакет с какими-то бумагами. В ту же секунду из кустов выпрыгнули агенты Конторы, вскрыли пакет, и оказалось, что там находятся секретные карты советских воинских частей в Афганистане. Вместо того чтобы попасть к моему отцу в больницу, куда он собирался в этот день, Ник оказался в следственном изоляторе КГБ в Лефортове. В тот же день по дипломатическим каналам русские соoбщили американцам,
