Вскоре мы забываем о неразвернувшейся трагедии, так как прибыли Розенкранц и Гильденстерн, чтобы сообщить принцу о приезде актеров, и нас вовлекают в длительное обсуждение состояния лондонского театра. Гильденстерн и Розенкранц — это имена ростовщиков, ссужающих деньги под залог. Два студента, товарищи Гамлета, улыбаются и улыбаются и становятся негодяями. Любопытно, однако, что имя Розенкранца, кажется, предсказывает патетическую смерть, которая не имеет к нему отношения: Офелия находит свой конец в студеных водах потока с гирляндами цветов; на похоронах «ей даны невестины венки и россыпи девических цветов». Но единственное, что обсуждают на сцене в тот момент: тяжелая судьба «столичных трагиков» — «слуг лорда-камергера», которые проделали дальний путь, добравшись до замка Эльсинор в Дании. Почему же они не остались дома, в Лондоне? Потому что маленькие «соколята», или юные хищники из детских театров, отбирают у них всю клиентуру. «И власть забрали дети?» — спрашивает Гамлет. «Да, принц, забрали, — отвечает Розенкранц. — Геркулеса вместе с его ношей». Все они смотрят в этот момент наверх, на флаг, развевающийся на башне «Глобуса», на котором изображен тот же самый тяжело нагруженный Геркулес. Входят актеры, и Гамлет упоминает пьесу, которую играли «не больше одного раза». Эта пьеса «не понравилась толпе»; «для большинства это была икра». Первый актер читает длинный монолог из этой пьесы — об осаде Трои, Приаме, Пирре и Гекубе. Мы сразу же понимаем, что пьеса называется «Троил и Крессида». В напечатанной версии этого монолога нет: возможно, его вырезали на репетициях. Пьеса не пользовалась успехом: толпа никогда не «отбивала ладони» на ней. Но Шекспир все еще считает, что это прекрасно выполненная работа, и решает представить этот вырезанный монолог как актерам, так и публике. Хорошая работа не должна пропадать.
Когда очень скоро мы подойдем к монологу Гамлета «Быть или не быть», на и без того хмурых лицах менее искушенной части публики появится выражение неодобрения. Так как перед ними человек, задающийся вопросом, что нас ожидает после смерти: «Безвестный край, откуда нет возврата земным скитальцам…» Ведь ему уже представлены доказательства того, что рай и чистилище существуют, достаточно вспомнить о смерти его собственного отца. Но более образованные зрители понимают, что в этом новом «Гамлете» действительно представлены две пьесы: старая трагедия мести Томаса Кида, с реальным адом, в который мститель отправляет убитого им злодея; и пристальное изучение очень современного агностического разума. Могут ли две части действительно образовать единое целое?
И каким интересным является это непосредственное соседство, неистовое обвинение всех женщин в образе бедной Офелии и навязчивая идея с введением в сюжет пьесы драмы. «Произносите монолог, прошу вас, — говорит Гамлет трем актерам, — как я вам его прочел, легким языком» — и продолжает давать исчерпывающий урок по актерской технике, заканчивая красноречивым оправданием изгнания Кемпа из труппы «слуг лорда-камергера». Как раз перед тем, как начинается пьеса внутри пьесы, Полоний говорит Гамлету, что он «изображал Юлия Цезаря; я был убит на Капитолии; меня убил Брут». Необоснованное и бесполезное замечание? Все не так просто, так как похоже, что актер, который играет Полония, также играл Юлия Цезаря в этом же самом театре всего несколько дней назад. И Брута, конечно, играл тот актер, который сейчас играет Гамлета, — Дик Бербедж. Сценка окрашена юмором: на минуту два человека выходят за пределы своих нынешних ролей и, возможно, кланяются, улыбаясь, в то время как часть публики хлопает, вспоминая те, другие представления. Затем, позднее, появляется более сложная ирония, так как Брут-Гамлет протыкает своей шпагой Полония-Цезаря, когда тот прячется за занавесом. «Но небеса велели, им покарав меня и мной его, чтобы я стал бичом их и слугою». То, что сейчас является шуткой, позднее перестанет быть шуткой.
После убийства Полония накал действия вызывает воспоминания о более серьезных предметах, чем драма, разыгрываемая внутри драмы. Гамлет становится Эссексом. Король говорит:
Как пагубно, что он на воле ходит!
Однако же быть строгим с ним нельзя:
К нему пристрастна буйная толпа,
Судящая не смыслом, а глазами;
Она лишь казнь виновного приметит,
А не вину.
Затем, когда Гамлета отсылают из страны, Лаэрт, сын убитого Полония, становится Эссексом. Толпа называет его «господином» и кричит: «Лаэрт король! Он избран!» И разве нет воспоминания об убитом Эссексе в куплете песенки безумной Офелии: «Веселый мой Робин мне всех милей»?
И он не вернется к нам?
И он не вернется к нам?
Нет, его уже нет,
Он покинул свет,
Вовек не вернется к нам.
Со смертью Офелии Шекспир возвращается домой, в Уорикшир и свое детство. В пьесе Кида Гамлет заставлял Офелию умереть, сбросив ее со скалы; Шекспир топит ее в изобилии у Орикширских цветов:
…она пришла, сплетя в гирлянды
Крапиву, лютик, ирис, орхидеи, —
У вольных пастухов грубей их кличка,
Для скромных дев они — персты умерших[55].
«Грубей их кличка» — бычьи половые члены. Иносказательная информация о названии цветка так неуместна здесь (в конце концов, королева рассказывает расстроенному молодому человеку о смерти его сестры), что приходится сделать вывод, что Уилл позволил вырваться на волю уорикширским воспоминаниям, которые и погубили дело. Ведь он вспоминает о девушке, которая жила неподалеку от Стратфорда, когда он был мальчиком, и которая утопилась в Эйвоне, ходили слухи, что из-за любви. Ее звали Кейт Гамнет. В ней соединились Офелия и его собственный умерший сын.
И в сцене рытья могилы, до того как первый могильщик отсылает своего помощника «за скляницей водки» в датскую пивную, которую содержал «Йоген», перечисляются аргументы стратфордского коронера относительно христианских погребальных правил при самоубийстве. Когда появляется Гамлет с Горацио, выброшенные из могил черепа дают повод для размышления о трех аспектах шекспировской карьеры, персонифицированной в мертвом лорде («Вот замечательное превращение, если бы только мы обладали способностью его видеть. Разве так дешево стоило вскормить эти кости, что только и остается играть ими в рюхи?»), мертвом адвокате (с блестящей демонстрацией знания законов, как будто поэт показывает нам, чему он научился в заплесневелой конторе Стратфорда) и великом умершем клоуне, Йорике, конечно, Дике Тарлтоне, который (если карьера Шекспира, действительно, началась с труппы «слуг королевы»), образно говоря, «носил на спине» ученика драматурга.
