Перед кем игра? Не передо мной же, слишком для них незначительная фигура, друг перед другом играли в значительность.
Звонок в дверь. Хозяин поспешил в прихожую. Мягкие шаги, негромкое покашливание, в кабинет вошел Михаил Александрович Шолохов. В кабинете словно посветлело. Ни малейшей игры, естественен, простота кажущаяся, удивительное, почти незаметное, чувство достоинства. Речь проста, без патетики, прозвучало и его любимое словечко «дескать». Генералы полиняли, и оказались они перед маршалом вовсе не генералами, а всего лишь солдатами.
С Шолоховым его старый друг, писатель Ефим Пермитин (о нем несколько позже).
Шолохов поздоровался с каждым за руку, извлек из галифе пачку «Беломора», закурил и, улыбнувшись, спросил:
– Ну и как? Ввязались в драку, а как ее закончить, не подумали?
Кто-то заметил, что Симонов превратил «Литературную газету» в собственный орган.
– Очень жаль! – отпарировал Шолохов. – Вас очень жаль. Такие богатыри отдали свою газету. Почему ваши пороховницы оказались без пороха? Где ваше «товарищество»?
Игра слов из «Тараса Бульбы», как потом я узнал, была любимой присказкой Шолохова.
– Наше товарищество в сборе! – в тон ему ответил Анатолий Софронов. – С Костей Симоновым мы разобрались бы, да у него защитники, с ними нам не разобраться без тебя, Михаил!
– Это как понять? – спросил Шолохов.
Софронов указал на меня:
– Вот «Комсомольская правда»… Федор, объясни.
Я пояснил, что из ЦК пришло указание прекратить полемику и Симонову не отвечать.
– От кого указание?
– От Лебедева…
– Лебедев еще не ЦК. С Сусловым говорили?
– От него и указание! – уточнил Софронов.
– И Суслов еще не ЦК.
В разговор вступил Бубеннов:
– Вот, я написал ответ: «Крепки ли пуговицы на Вашем мундире, К. Симонов?» Прочесть?
– Не надо! – остановил его Шолохов. – Могу сразу ответить: пришиты крепко! Вам известно, кто пришивал?
– Сионисты пришивали! – выскочил Мальцев.
– Ой ли! – усмехнулся Шолохов. – Есть на его мундире пуговицы, пришитые и вами. Кто его избирал в руководство Союзом? Что же никто из вас не встал на бруствер?
– Сионисты его в гении произвели, а как дойдет до русских, так топчут! – не унимался Мальцев.
– А вы не давайте себя топтать.
Шолохов подошел к Первенцеву:
– Разве тебя, Аркадий, стопчешь? Это какого же коня надо оседлать, чтобы стоптать тебя? Не тот виноват – кто бьет, а тот – кого бьют! Костя Симонов игрок! Джек Лондон прекрасно расписал, как гнали наперегонки собачьи упряжки, чтобы первыми застолбить золотоносные жилы. Так и Костя Симонов – тему застолбит, а у нас смотрят на тему, а не на то, как она раскрыта. Я не знаю, что вы хотели выиграть, заговорив о псевдонимах, а вот что он хочет выиграть, видно, не заглядывая в его карты. Ищет популярности у шумливой литературной публики. А тебя, Бубеннов, эта публика отныне бить будет нещадно.
– Уже окрестили антисемитом! – заметил Бубеннов.
– Чтобы руки тебе не отбили, – продолжал Шолохов, – надобно Костю Симонова поставить на место. Это уже моя забота… Я сейчас от вас в ЦК, вечером встретимся.
– Прошу ко мне! – поспешил с приглашением Бубеннов.
– В штаб ВРК! – восторженно воскликнул Елизар Мальцев.
– Революции, братцы, я вам не обещаю. Псевдонимы – это конечно же пустяки. Шолом-Алейхему псевдоним был не нужен, ему не надобно прятать бесталанность за русской фамилией, но и Косте Симонову не по плечу хозяйничать в русской литературе, сам еще в начинающих ходит, хотя и звенят медали у него на груди. Машина есть у кого-нибудь до Старой площади подвезти или вызывать?
Машины у каждого. У подъезда стоят. Шолохов предпочел машину «Комсомольской правды». Пояснил:
– Не люблю я писателей за рулем. Предпочитаю профессионалов.
С нами поспешил выйти Семен Бабаевский. Неспроста торопился, при всех постеснялся спросить:
– Михаил Александрович, что скажешь о моем «Кавалере…»?
Шолохов остановился, взглянул почему-то на меня, усмехнулся и обернулся к Бабаевскому:
– Не понимаю, Семен, как это получается: за первую книгу первая премия, за вторую – вторая, за третью – третья… Было бы понятно, если степени возвышались, а не понижались!
– Это все они, псевдонимщики! – ответил Бабаевский.
– Они что же, за тебя роман писали?
Мы сели в машину, а Бабаевский застыл на месте, как городничий в заключительной сцене «Ревизора».
В редакции смутились обещанием Шолохова дать ответ Симонову. Такое выступление в интересах газеты, а как быть с запретом продолжать полемику? Да и в какую форму выльется ответ?
Ответственный секретарь редакции Александр Плющ переспросил:
– Шолохов? Какой Шолохов? Не Шолохов ли Синявский?
Горюнов поморщился:
– О Шолохове-Синявском нет речи…
И все же до последнего часа Горюнов не верил, что состоится выступление Михаила Шолохова. К Бубеннову не поехал, послал меня, а своим полномочным представителем – Владимира Семенова, заместителя главного редактора.
В сборе оказались все те же лица. Стол накрыт для ужина, но за стол не садились, ждали Шолохова. Приехал он с небольшим опозданием.
У всех на уме один вопрос: будет ли писать ответ, но спросить никто не решился. Шолохов, ничего не объясняя, сразу прошел в кабинет и попросил несколько листков бумаги.
Я же мог наблюдать, до каких градусов может накалиться литературная борьба. К сожалению, не за литературу, а за кусок сладкого пирога, в который превратил Союз писателей литературу. За что они боролись, собравшиеся в тот вечер на квартире Бубеннова? За что боролась группировка Симонова? Все, и те и другие, состоящие в полной зависимости от идеологов аппарата ЦК КПСС.
Что они защищали? Чистоту и значительность советской литературы, мертворожденное дитя тоталитарного режима? Вся нелепость коллизии состояла в том, что и те и другие равно были далеки от возможности соблюсти чистоту и высокие достоинства русской литературы и из-за идеологических шор, и по слабости своих способностей. И те и другие были только участниками дележа сладкого пирога, который выставляли «на шарап» хозяева страны и глядели на соревнующихся, кто из них усерднее служит за подачку.
Там, наверху, на партийном Олимпе, заваривалось варево по рецептам, о которых мало кто знал, а здесь, внизу, отзвуком – полемика о псевдонимах. Сомнительно, чтобы К. Симонов был сионистом, он просто оценил выгоду работы в системе еврейской национальной сплоченности и воспользовался этим национальным свойством для своего возвышения. Он мог быть беспощаден к русским писателям, а по персту указующему становился столь же беспощадным к писателям еврейской национальности. Не он ли после смерти Сталина, который стоял на пороге организации крупнейшего еврейского погрома, призывал всех во всем следовать сталинским заветам? А ведь был талантлив и оставил след в русской поэзии, разменяв свой талант на конъюнктурные поделки и администрирование.
