Сначала я работала чем-то вроде делопроизводителя – по-немецки эта должность называется Rechtspfleger. Эти сотрудники выполняют некоторые функции, раньше принадлежавшие судьям. Через некоторое время я стала уже Vorsitzende im Schf engericht, председательницей коллегии, состоящей из трех человек: судьи и двоих судебных заседателей. (Собрать двенадцать присяжных, не имевших отношения к партии, было невозможно.) В Судебном управлении власть перешла к русским. Они хотели, чтобы я работала с политическими делами, однако я отказалась и стала судьей по семейным делам.
Мечта стать судьей появилась у меня из-за дела Халсмана. Отношения с Пепи только подлили масла в огонь. Я давно отказалась от этой мысли, и все же теперь забытая мечта воплотилась в жизнь. Я стала судьей.
У меня был свой кабинет и мантия. Перед тем, как я входила в зал суда, пристав объявлял: «Das Gericht!», и все стоя дожидались, когда я займу свое место.
Это было лучшее время моей жизни. Только тогда я использовала в работе всю силу своего ума – а это неописуемое удовольствие – и только тогда я действительно могла хоть немного облегчить людские страдания.
Едва получив работу в суде, я заболела. Из-за недостаточного питания по коже пошла сыпь. Ноги постоянно подворачивались и болели от неподходящей обуви. Я очень устала и в итоге легла в больницу. Ангела осталась у хозяйки квартиры.
Выздоровев, я подала в жилищный отдел заявление о предоставлении жилплощади. Это заняло два месяца, зато потом мне выделили прекрасную квартиру в самом лучшем районе, на Канальштрассе. Раньше там жил один из сбежавших нацистов. Там даже был балкон.
Мебель я получила на хороших условиях от нового владельца нацистской мебельной фабрики, украденной партийцами у евреев. Помню один богато украшенный стол с медными деталями и ножками, выделанными в форме львиных лап. Это был стол для СС, а выглядел он так, словно его вынесли из дворца.
Вдобавок к этому оказалось, что в моем доме живет начальник электроэнергетического обеспечения города, коммунист, вернувшийся из какого-то лагеря. Благодаря ему нас подключили к русской сети. В отличие от большинства бранденбургцев, у нас дома было светло.
Вы спросите – чем мы питались, как доставали продукты. Скажу так: в основном, как в английской песенке, нас выручали друзья и знакомые.
Я вступила в организацию «Жертвы фашизма», в которой было множество таких же, как я. Там были не только коммунисты, но и евреи, ставшие «подлодками» – подделавшие документы, скрывшиеся в глубинке или сбежавшие с маршей смерти или из лагерей. Для меня было очень важно понять, что я была не одинока. Стоило нам взглянуть друг другу в лицо – и мы без единого слова понимали, что пережил человек напротив. Там, среди жертв фашизма, я наконец обрела то, чего искала и не находила в поездках в Вену – настоящее понимание и возможность отдохнуть от лжи, страха и скитаний.
Новые друзья подарили мне бутылку вина. Я отдала ее русскому солдату в обмен на бутылку растительного масла. И я, и он остались весьма довольны этой сделкой.
В очереди за хлебом я познакомилась с женщиной моего возраста по имени Агнес. Когда я пыталась выздороветь на скудном больничном питании, она каждый день приносила для меня что-нибудь из продуктов. Ее брат служил в СС. Ее муж – кажется, его звали Генрихом – был коммунистом. Его десять лет продержали в концлагере Орианенбург. Ближе к концу войны ему удалось сбежать и связаться со своими соратниками по идеологии. Его новые друзья раздавали листовки, призывая иностранных рабочих саботировать производства. Теперь Генрих стал важным чиновником Бранденбургского муниципалитета. Он занимал такой высокий пост в партии, что ему даже выдали машину.
Помню еще одного рыбака, Клессена. Во время войны он разрешил приютившим Генриха коммунистам использовать его лодку в качестве плавучего штаба. Там они и печатали свои антинацистские листовки. Младший сын Клессена погиб под Сталинградом. Как-то раз Клессен сдал свою лодку напрокат одному немцу. Тот так небрежно и бесчувственно говорил о потерях на фронте, что рыбак пришел в ярость и пристрелил его. Конечно, после этого Клессен бежал. Он спрятался в лесах. Война кончилась, и он вернулся.
Русские ему доверяли. Клессен и его жена стали моими друзьями. Они давали мне рыбу, овощи и картошку – так щедро, что я даже отправляла лишнее в Берлин, тете Пауле и сестре Вернера Гертруде. Как-то раз Клессен принес мне прямо в кабинет мешок с тайно выловленными угрями. Я убрала рыбу в ящик письменного стола. А потом, прямо в середине какого-то собеседования, стол затрясся: пусть и мертвые, угри все еще прыгали и извивались.
С первого же дня работы в суде я стала обращаться в русскую администрацию и звонить в комендатуру с просьбами вернуть Вернера из Сибири.
«Мой муж – немецкий офицер, – объясняла я. – Но его взяли в плен в самом конце войны, он практически не служил на фронте. Он инвалид по зрению. Нельзя, чтобы он остался в лагере. Он хороший человек, он помог мне скрываться. Пожалуйста… выпустите его».
В ответ на просьбы русские никогда не говорили открыто «да» или «нет». Они молчали, так что вы до самого конца не знали, какое решение они приняли. Поэтому я продолжала просить. Они молчали, а я продолжала просить.
Постепенно восстановилась почта и телефонная связь, и до меня дошли новости о родных и близких. Моя сестренка Ханси прибыла в Вену в составе британской армии и постучалась в дверь к Юльчи. Великое счастье их встречи живительным водопадом пролилось на мой разрушенный немецкий городок. Я узнала, что Элли, моя двоюродная сестра, находится в Лондоне, и у нее все хорошо, что Мило и Мими в Палестине, что художник Макс Штернбах, мой двоюродный брат, пережил войну, притворившись французским пленным, что Вольфганга и Ильзе Ромеров спасли квакеры, что Вера и Алекс Робичеки, тоже двоюродные, сумели скрыться в Италии, что дядя Рихард и тетя Рози жили в Сакраменто.
Понимала ли я, что почти все остальные погибли? Мои венские друзья, девушки из лагеря, десятки родственников – все… Могла ли я это представить?
В работе я сосредоточилась на детях. В те дни повсюду толпами ходили нищие немецкие дети. Они выпрашивали на вокзалах милостыню и ночевали прямо на тротуарах, на кучах тряпья. Конечно, они обращались к преступности. Начинали продавать еду на черном рынке. Продавали сестер или самих себя. Крали все, до чего могли дотянуться. Этих детей и приводили ко мне в суд по семейным делам. Помня Остербург, ставший лучшей из моих тюрем, я отправляла их не к закоренелым преступникам, а на работу под открытым небом: расчищать завалы или мостить улицы.
