В суматохе военных приготовлений, в чаду лести фельдмаршал получил полуграмотное письмо от некоей старушки Синицыной; ее сын, офицер, был сослан Павлом «навечно» в Сибирь. Не найдя нигде защиты, Синицына обратилась к Суворову. Он немедленно отозвался:
«Милостивая государыня!
Я молиться богу буду, молись и ты — и оба молиться будем мы. С почтением пребуду ваш покорный слуга». На языке Суворова это означало, что он постарается спасти офицера. При первом удобном случае он ходатайствовал перед Павлом за человека, которого никогда не видел в глаза, и добился полного прощения его.
Для тех, кто не понимал глубокого смысла суворовских «чудачеств», его поведение в этот приезд представлялось необ’яснимым: он не терял больше шляпы, не цеплялся шпагой за дверцы кареты, не заболевал во время разводов. Но все это было вполне естественно: теперь не было уже нужды в его протесте, а раздражать попусту императора он вовсе не собирался. Однако он ни в чем не уклонился от прежних позиций. Капитулировать пришлось Павлу, который заявил Суворову:
— Веди войну по-своему, как умеешь.
В устах деспотического императора это были необычайные слова; надо полагать, они дались ему с немалым трудом, и, быть может, память о них послужила через год одной из причин новой опалы полководца.
Однако, давая на словах Суворову «полную мочь», Павел в то же время готовил для него путы. Генералу Герману было доверительно сообщено императором: «Венский двор просил меня начальство над союзными войсками вверить графу Суворову. Предваряю вас, что вы должны будете во все время его командования иметь наблюдение за его предприятиями, которые могли бы повести ко вреду войск и общего дела, когда будет он слишком увлекаться своим воображением, заставляющим его иногда забывать все на свете».
Генералу Герману надлежало стать «ментором пылкого Телемака». К счастью, «ментора» вскоре перевели в Голландию, где он, командуя отборными полками (в том числе суворовскими фанагорийцами), потерпел целый ряд сокрушительных поражений от французов.
Суворов покинул Петербург в конце февраля. По пути в Вену он представлялся Людовику XVIII. Дело не обошлось без странностей: фельдмаршал отправился на гауптвахту, подсел там к караулу и пообедал с ним, затем поехал к королю-претенденту и начал с того, что поцеловал полу его платья. Людовик впоследствии отзывался о Суворове как о великом военном гении, но наряду с этим рассказывал про его «причуды, похожие на выходки умопомешательства, если бы не исходили из расчетов ума тонкого и дальновидного»; этот отзыв делает честь проницательности Людовика. Что до Суворова, то он, конечно, оценил по достоинству никчемность претендента, которого он должен был своим мечом водворить на трон в ненавидевшей его стране. Но он уже привык не задумываться над истинным смыслом и последствиями своих кампаний. Он добывал победу и в этом видел награду себе и славу родине. А в остальном он мог повторить: «Я только военный человек и иных дарований чужд».
14 марта он прибыл в Вену. Начиналась итальянская кампания…
ИТАЛЬЯНСКАЯ КАМПАНИЯ
АДДА — ТРЕББИЯ
Приезд Суворова всколыхнул всю Вену. Огромные толпы теснились перед окнами русского посольства, где остановился знаменитый полководец. Из уст в уста передавали, что в отведенных Суворову комнатах не оставлено ни одного зеркала, вообще никаких предметов роскоши, что в качестве постели для русского фельдмаршала привезли охапку сена; что он встает до рассвета и в 8 часов утра уже обедает. Все эти толки были верны: Суворов и в австрийской столице ни в чем не изменил своих привычек. Отчасти здесь был свой умысел — «рассчеты ума тонкого и дальновидного», как выразился Людовик XVIII. Суворов давал понять тем, кто его призвал, что во всем остается верен себе. Он знал, что в Вене его постараются лишить свободы действий, и не ошибся в этом.
Со времен императора Максимилиана I, все военные вопросы в австрийской армии решал придворный военный совет — гофкригсрат. Даже в ту пору, когда во главе его стояли люди с громкой боевой славой — Монтекукули, Евгений Савойский, даже тогда гофкригсрат приносил больше вреда, чем пользы. Когда же распоряжаться в совете стала бездарность, вроде премьер-министра барона Тугута, вредное влияние гофкригсрата, пытавшегося во всех мелочах управлять из Вены армиями, находившимися на расстоянии многих сотен верст, достигло исключительных размеров.
Ходить на помочах Суворов вообще не желал, тем более на австрийских. Когда к нему явились члены гофкригсрата, он отказался изложить им свой план кампании, сказав, что рассудит обо всем на месте. Тогда австрийцы привезли собственный план, предусматривавший оттеснение французов до реки Адды. Суворов перечеркнул его накрест, заявив:
— Я начну с Адды… А кончу, где богу будет угодно.
Разумеется, у него имелся уже план войны. Но Суворов всегда составлял свои планы в общих чертах, моментально видоизменяя их в зависимости от обстановки. Было здесь и еще одно соображение, которое он высказал своим приближенным:
— Если гофкригсрат узнает мои намерения, то через несколько дней об них будут знать и французы.
Когда же к нему очень пристал русский посол Разумовский, указывавший на недопустимость оставления в неведении союзников, Суворов раздражен но ответил:
— Знаете ли вы первый псалом: «Блажен муж, иже не ведает…»?
Такое опасение перед происками французских шпионов показывает, с какою серьезностью подходил Суворов к своим новым противникам.
Десятилетие 1789–1799 годов было десятилетнем ошеломляющих побед французских революционных армий. Тому было много причин. В эпоху революционного Конвента оборванные французские солдаты несли на штыках своих новые идеи, всемирные лозунги свободы, равенства и братства. Воодушевленные этими идеями, взрывавшими закостенелые устои феодальных государств, французские солдаты сражались с невиданным энтузиазмом. Правда, к концу этого десятилетия — в эпоху Директории и Бонапарта — революционные войны Франции превратились в войны захватнические. Но во главе французских войск остались талантливые военачальники, выдвинувшиеся благодаря своим дарованиям, а не вследствие знатности рода. Революция же создала новую систему: армии были легки и подвижны, они не везли с собой громоздких обозов, а питались за счет населения по принципу, согласно которому война должна питать войну. В условиях непрерывных боев, когда не было времени обучать солдат сложному маневрированию, возникли прежние надежды на эффективность энергичного удара холодным оружием; вместо линейного строя применялся массивный строй глубоких колонн или рассыпной строй. Старая тактика — осмотрительная, робко выжидающая — сменилась бешеным натиском; французы мало заботились о прикрытии флангов, о сбережении людей, об охране сообщений, они атаковывали с бестрепетной храбростью, часто истомленные и впроголодь, стремясь прорвать фронт, либо обойти расположение неприятеля. «Ничего не сделано, пока остается хоть что-нибудь сделать», — было девизом французских командующих, и к этому присоединялся другой девиз: «Делать каждое усилие так, как будто бы оно было последним». И старые армии были способны на подобное напряжение, но только изредка и не надолго; французы возвели исключение в правило, и в результате старые армии терпели одно поражение за другим.
