Я незаметно снова заснул, и проснулся лишь от мычанья коровы, остановившейся у самых моих яслей на рассвете. Все кругом было залито голубоватым сиянием раннего утра, а корова, подняв к небу голову, повторила свое мычанье, как будто приглашая меня взглянуть на окружающее. Затем она спокойно повернулась и отошла на середину двора.
И я действительно был ей благодарен за такое внимание. Ведь мы, цивилизованные люди и полуночники, так редко имеем случай наслаждаться дивной красотой рассвета, когда голубой полумрак, постепенно бледнея, переходит наконец в волшебно-алое сияние утренней зари, зажигающей, как брильянт, каждую росинку, а потом вдруг брызнут яркие лучи показавшегося солнца и зальют всю природу своим золотистым светом!
И все это видел теперь я благодаря доброте разбудившей меня вовремя коровы!
Я услышал и утреннее пение жаворонка, и щебетанье пролетавших ласточек, и звонкое чириканье собравшихся воробьев — все утренние чарующие звуки пробуждавшейся жизни. Вот к ним присоединился вдали и звонкий голос тоже проснувшейся вчерашней певуньи девочки, раздалась свирель деревенского пастуха, и человеческие звуки, казалось, составили одно нераздельное целое со звуками окружающей природы.
Да, хороша была эта ночь в деревне, несмотря на неудачу моей главной цели — распространения революционных книжек!
Заскрипела дверь хаты, и на пороге ее показался один из сыновей хозяина. Он зевнул два раза, пошел под навес, пошевелил сбруей и приблизился к моим яслям.
— Что, уже не спишь? — сказал он мне. — Ничего тебе тут?
— Хорошо! А ты теперь куда?
— Да вот надо закусить, да и на работу. Вставай и ты.
— Неужели у вас в деревне нет ни одного грамотного? — спросил я. — У меня есть хорошие книжки, и я дал бы даром.
— Из больших никого. А из детей уж несколько человек учатся в господской школе.
— В какой господской школе?
— Да за селом в усадьбе молодая барыня выстроила.
— Что же она, барыня, ничего себе?
— Ничего, лечит даром. Вот и мне дала пластырь на руку, порезал косой.
«Верно, тоже из сочувствующих нам! — подумал я. — Ведь наши враги не станут строить школ».
— А другие господа у вас тоже ничего?
— Всякие есть, а лучше бы их не было совсем. Из-за них тут сколько народу передрали после освобождения.
— Да ведь начальство драло?
— Все о них же старалось! — и собеседник мой мрачно нахмурил брови.
«Вот тебе и патриархальность! — подумал я. — Под ней, очевидно, что-то кипит».
— А вот ты говорил вчера, — прибавил он, — что в городах хотят перестроить жизнь по-новому. Много их?
— Да порядочно.
— А сам ты не из ихних?
— Из ихних.
— Ты скажи им, что у нас многие их поддержат, если увидят, что у них сила.
— Хорошо, скажу! А пока вот тебе несколько ихних книжек. Раздай тем, кто грамотный, и пусть прочитает и тебе. Узнаешь, чего они хотят, только не показывай начальству.
И я отдал ему несколько штук из своего мешка. Он отошел и спрятал в сене.
Вышел старик-дид и, справившись о моем сне, пригласил меня в хату закусывать.
Теперь я был в полном восторге! Значит, до некоторой степени осуществлена и цель моего путешествия!
Чуть не прыгая от радости, вышел я через полчаса из этой деревни в дальнейший путь на ту же самую бесконечную большую дорогу.
Все мои вчерашние мрачные мысли о неподготовленности крестьян исчезли из души: ведь так хотелось верить, что народ откликнется на наш призыв! Мне уже мечтался здесь маленький деревенский центр огромной сети подготовительной работы для всеобщего освобождения народа. Я записал своим, только мне одному понятным, способом имя своего собеседника на дворе и название деревни, отметил, что там есть популярная в народе помещица, с которой было бы желательно войти в сношения. Способ моей записи заключался в том, что я все слова делил пополам, заднюю их половину ставил впереди, а переднюю сзади и дополнял обе половины какими-либо буквами. Так из деревни Коптево выходило «тево'коп», а потом окончательно и «стевол'копаю». Зная, что надо начинать со средины и брать только первый слог, а потом читать вначале без первой буквы, я легко разбирался в написанном и не говорил своего способа ни одной живой душе, так как рассуждал: если я сам не сумею удержать своего собственного секрета, то какое же право буду иметь требовать, чтобы его хранили другие?
Жгучее июльское солнце сильно палило мой затылок и плечи на бесконечной степной дороге.
Вдали показалась большая деревня и при самом входе в нее — простонародная харчевня, у которой стояли две телеги.
— Надо испытать и народную столовую! — сказал я самому себе и, войдя в дверь, поклонился присутствующим, сел на скамье за небольшим деревянным некрашеным столом, так чтоб мне все было видно внутри. Там сидело несколько крестьян: одни пили чай, другие закусывали.
Ко мне сейчас же подошла хозяйка, полная женщина с толстыми оголенными до локтя руками и круглым лоснящимся лицом, как будто оно было только что смазано салом. Она молча стала передо мною.
— Есть что закусить? — спросил я.
— Есть шти с хлебом — четыре копейки, и солонина — пять копеек, — лаконически ответила она.
— Так дайте на девять копеек, — ответил я.
— Сейчас!
И, уйдя в соседнюю комнату, она вынесла мне чашку горячих щей с несколькими кусочками солонины внутри и большой ломоть черного хлеба.
Солонина была не первого сорта, но я с аппетитом съел все и, подойдя к хозяйке, подал ей двугривенный, прося сдачи.
— Сейчас! — ответила она, кладя двугривенный в свой широкий карман за фартуком.
Я отошел и сел на прежнее место, прислушиваясь к разговору крестьян.
Там обсуждался вопрос о сапогах: они даны были кому-то одним из присутствовавших на время цельными, а возвращены с дырками. Давший все возмущался и выражался порой нецензурно, а присутствовавшие сочувствовали ему. Прошло четверть часа, а хозяйка все стояла у прилавка и не думала разменивать моего двугривенного. Наконец я встал и снова подошел к ней:
— А что же сдачи?
— Какая еще тебе сдача? — ответила она, уставивши обе руки в боки и смотря мне прямо в глаза.
