Наконец Васька пробасил: «Тпрр–ру», и лошадь послушно стала, натруженно дыша.
— Васька, — потребовал я, — теперь моя очередь!
Он усмехнулся, недоверчиво поглядел на меня, но кивнул.
Я взялся за скользкие ручки плуга, Васька чмокнул, и лошадь двинулась. «Ха! — подумал я. — И нисколько не трудно!» Лошадь сама тащила плуг, а я только должен был ровнять ряд, но это получалось легко.
— Налегай! — крикнул мне Васька. — Глубже паши!
Я послушно налег, прошел несколько метров и вдруг почувствовал, как налились тяжестью руки. Когда я вел лошадь под уздцы, идти было легко по твердому полю, теперь же я шел по паханой мягкой земле, ноги проваливались и деревенели. Пот застлал мне глаза, я уже не наваливался, чтобы борозда выходила глубже, я просто держался за плуг, а лошадь, и Васька, и эта железная штуковина с острым ножом тащили меня за собой, как на прицепе.
— Сто–оп! — сказал Васька, останавливая коня. Я с трудом разжал онемевшие руки и отшатнулся от плуга. В голове гулко стучала кровь, пот капал с подбородка. Я утерся рукавом, едва дыша.
Мне было стыдно за свою немощь, я думал, Васька меня крепко обругает, но он неожиданно похвалил:
— Молодец, Кольча!
Мы поменялись местами и пошли дальше. Васькина похвала меня успокоила, приободрила. «Да нет уж, — подумал я, — не так и плохо для первого раза. Вот кабы я все время в деревне жил, выходило не хуже Васькиного». Я взглянул вокруг себя еще раз, мысленно обмерил поле. Ему, казалось, не было конца и края.
Лошадь встала, тяжело поводя боками, тетки подошли к нам.
— Ну, мужики, — сказала, посмеиваясь, худая, — уважили, спасибо. А теперь идите.
— Макарыч–то тебе задаст, — сказала Матвеевна, глядя на Ваську.
— Ну его, — пробубнил он, утирая пот.
Матвеевна чмокнула на лошадь, та нехотя двинулась вперед, а мы с Васькой пошли в деревню.
Дорога вела в гору, и понурая лошадь да две фигурки возле нее долго виднелись нам.
Мы молча оборачивались, молча вглядывались в них и молча шли дальше…
— Николка, — прервал молчание Васька. — Батя–то не пишет, когда вернется?
— Никак не отпускают, — ответил я.
— Отпустят! — вздохнул Васька. — Скоро всех солдат отпустят, — и усмехнулся. — Наших вон всех отпустили.
— Как? — удивился я. — Уже всех? Но как–то странно сказал это Васька.
— А у нас и возвращаться–то всего шестерым пришлось, — ответил Васька. — Двое сразу в эмтээс подались, один без ноги — милиционером работает, дядю Терентия председателем выбрали, да двое еще бригадирят.
— И все? — спросил я, не подумав.
— И все, — ответил Васька спокойно, но я уже вспомнил, как говорил вчера председатель про счет фашистам.
Я остановился.
— Шестеро? — спросил я испуганно. — Но сколько же на войну уходило?
— Мужиков шестьдесят, — ответил Васька. — Это сразу, как войну объявили. Да потом еще парней забирали, кто подрастал. Душ семьдесят.
Мы остановились на вершине холма и в последний раз обернулись на двух теток и коня.
— Кабы хоть половина, — сказал задумчиво Васька. Он вздохнул и резко отвернулся. Мы пошли торопливо, чуть не бегом.
— А вот ежели, — спросил, не глядя на меня, Васька, — отец бы у тебя не вернулся? Ну, погиб. А мать бы твоя нового отца привела?
— Как это нового? — пожал я плечами. — Отец один, другого не бывает…
— Ну ладно, — перебил меня Васька, — снова бы замуж вышла, не понимаешь, что ли, чо бы ты делать стал? — Он говорил зло, раздраженно, и я удивился: что это с ним? Что это он такие глупые вопросы задает?
— Ну, — ответил я возмущенно, — что делать, что делать? Не остался бы дома! Сбежал!
— Куда? — горько рассмеялся Васька, будто это его касалось.
— В ремеслуху, например, — ответил я, — или в детдом. Соврал бы, что у меня никого нет.
— В детдом! — обозленно ответил Васька.
— Да ты что ерунду–то мелешь? — удивился я. — Кабы да кабы, то во рту росли грибы!
— Это я так, — сказал он, криво усмехаясь, — вообще…
Чтоб сократить путь, Васька свернул с дороги, и мы пошли тропой через густо заросшее поле. Васька наклонился на ходу, оторвал что–то, остановился. В руках у него был желтеющий стручок. Он размял его и высыпал на ладонь желтые горошины.
— Переспел уже, — сказал Васька, — а убирать некому, — и отправил горошины в рот, аппетитно зачавкав.
— Горох, что ли? — спросил я и, обрадовавшись, начал рвать стручки.
— Ты это чо, ты чо? — воскликнул Васька.
— Горох рву, — ответил я удивленно. — Не видишь?
— Нельзя же, дурень, — сказал он. — Горох колхозный, увидят, еще засудить могут.
— Хэ, засудить, — усмехнулся я, — как это засудить?
— А так, — ответил Васька нерешительно, — за хищение колхозного имущества. Ну да ладно, — сказал он, вздыхая, — только по одному карману наломаем, понял? По карману, не больше.
То ли давно мы не ели, то ли просто горох оказался вкусным, но за ушами у нас аж пищало.
— Ты, это, — сказал мне смущенно Васька, — стручки–то пустые подальше в сторону кидай. А то увидят.
— Ну и увидят? — засмеялся я.
— Увидят, другие нарвут, — сказал Васька, — а если каждый по карману наломает, какой убыток, как думаешь?
Я пожал плечами, но пустые стручки стал бросать подальше от тропки.
— Меня до войны, — улыбаясь, сказал Васька, — знаешь как отец ремнем выдрал. Вот так же надергал я полную пазуху гороху, прибег домой, на стол вывалил, улыбаюсь, мол, глядите, добытчик, в дом гороху принес. А отец снял ремень с гвоздя и так меня отходил! «Пискун ты, — говорит, — голобрюхий, и откуда, — говорит, — в тебе кулак взялся». Я тогда–то не понял, что за кулак, уж потом в школе объяснили, но как отец порол — помню. И как кулаком обозвал — тоже…
Васька улыбнулся, словно отцовская порка ему теперь в удовольствие казалась. Потом сразу нахмурился. Мы стояли перед конторой.
— Айда! — пригласил меня Васька к себе на работу. — Посидишь, поглядишь.
Мы зашли в избу.
— Тебя за смертью посылать, — прогнусавил из–за своей конторки Макарыч, — сводку обсчитать надо, в район передать, а тебя носит, лешак дери!
Васька промолчал, выразительно посмотрев на меня: мол, видишь?
— На столе бумаги, — велел Макарыч, — давай считай скорей, потом поговорим, при Терентии.
Васька тоскливо зашелестел бумагами, подвинул к себе счеты, начал громыхать костяшками, Макарыч скрипел — ржавым, что ли, пером, я оглядывал контору — ряд старых стульев, портрет и забавный телефон на стене, похожий на скворечник, только с ручкой.
Васька дал длинную очередь на счетах, потом задумался, поглядел на меня, перевел взгляд за окошко и машинально вытащил из кармана несколько гороховых стручков. «Шляпа, — подумал я, — сам наказывал пустые стручки подальше кидать, чтоб никто не заметил, а тут вдруг вытаскивает». Едва я подумал это, как Макарыч спросил Ваську безразличным голосом:
