- Кто?.. Говори же!
- Фашист... грязный шваб! Он смеялся мне в лицо сказал: "Ничего, что вы, поляки, гордые... Мы собьем с вас эту спесь".
- Где он, этот негодяй? - закипая гневом, спросила Стася.
- Он в нашем саду. "Не ломайся, - говорит, - девочка, лучше пойдем в беседку..." И стал меня тащить... Я ему сказала: "Зачем губите сад и огород?" А он захохотал мне в лицо и стал пошлости говорить: "Зачем вам сад, вы сами цветочек..." Мерзавец!
- Но это же черт знает что! - кипятилась возмущенная Стася. - Где отец? Чего он смотрит!
- Но ты что же хочешь, Станислава. Если они яблоню срубили, то и голову мне срубят, не пожалеют... Я все это видел, - мрачно отозвался стоявший около двери Олесь.
Он только что вошел, но разговор слышал через открытую дверь.
- Где ты ховаешься? - набросилась на него Стася. - У нас вырубают сад, оскорбляют дочь, а он забился, как крот, и нос боится высунуть!
- А что я могу поделать? - низко опустив голову, проговорил Олесь. Ничего я не могу поделать.
- Он ничего не может поделать! Раскис, как пересоленный огурец! Пойти надо к офицеру и пожаловаться!
- Мы можем жаловаться? - пытливо посматривая на жену, с волнением спросил Олесь. - Кому жаловаться?
- Вот именно! Перед кем он станет выкладывать свою жалобу! - крикнула Ганна. - Ты, мама, еще не знаешь, что это за люди...
- Не говори так! Не говори! Ты не можешь так говорить! - широко открыв глаза, истерическим голосом крикнула Стася.
Голос ее прерывался.
- Почему нельзя говорить? Это же ужасно, что они делают! Вот ты, мама, все носилась со своими "святыми" брошюрками, боялась, что придется тебе закрыть твою несчастную лавочку. Ты, мама, ошиблась, глубоко ошиблась.
- Я все равно пойду жаловаться и добьюсь правды!
- Хорошо, ты пойдешь к офицеру... Кстати, он, кажется, решил у нас остановиться. Не для него ли готовишь ты завтрак?
- Ну и что же из этого? - возмущенно крикнула Стася.
- Ты все-таки меня послушай и не шуми, - продолжал Олесь. Предположим, ты понесешь и поставишь на стол свою курицу и расскажешь ему всю эту историю... И он сожрет куриное крылышко, выпьет бутылку вина и попросит положить ему в постель твою дочь. Что ты ему скажешь?
Стася растерянно повела глазами куда-то в угол, потом, повернув голову к Олесю, приглушенным голосом произнесла:
- Не говори глупостей.
- Разных слов ты много стрекочешь, а вот простой вещи не разумеешь. Юзеф и Владислав уже с фашистами якшаются. Они припомнят нам, что Галина им в морду плюнула...
Стася трясущимися руками накручивала на пальцы белый передник, лицо ее исказилось гримасой боли и ожесточением. Она чувствовала себя беспомощной. Перед ней было оскорбленное, гневное лицо Ганны, суровое лицо Олеся с вяло опущенными усами. Вспомнились счастливая своей беременностью Галинка, только вчера уехавшая в город, и ее муж, строгий, снисходительный, немного гордый русский офицер Костя, который, конечно, стреляет теперь из пушек в этих солдат в темных касках с крестообразным знаком. В одну минуту перед ее мысленным взором прошли многие лица, и она ощутила в себе гнетущую тяжесть стыда и безысходного горя. Стася тряхнула решительно головой. Топнув ногой, она, вопреки своим мыслям и желаниям, проговорила:
- Ну, хорошо, вы все знаете, все понимаете, а я дура!.. Но я знаю, что моему зятю больше тут не бывать и я никогда не увижу своей дочери, вот что я знаю!
- Это еще неизвестно, мама, - твердо сказала Ганна. - Ты еще не знаешь, что такое советские люди...
В комнату громко постучали. Ганна, сидевшая спиной к двери, обернулась. На пороге в черном мундире итальянских войск стоял пан Сукальский и с наигранно покорной улыбкой смотрел на растерявшихся хозяев.
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
Пулеметный обстрел хлебного поля закончился. Фашистская армия перешла государственную границу Советского Союза и углубилась на несколько километров в нашу территорию. С первого же шага она явно боялась каждого куста, каждого перелеска и загона хлеба, каждого мостика и балки, каждой белорусской деревни. С первых часов войны гитлеровское командование увидело и почувствовало, что это не та страна, не тот народ, не такая Советская Армия, какими их рисовала геббельсовская пропаганда, обещавшая победить Россию в несколько недель. Маленькая пограничная застава и ее защитники с двумя пулеметами покрыли линию границы сотнями трупов фашистских солдат и офицеров. Батальон Рамке был разбит наголову. Пришлось подтянуть второй, но и он ничего не мог сделать с горсткой русских пограничников. Гитлеровцы решили тогда задавить эту героическую крепость силой тяжелых и средних танков и большим количеством артиллерии. До двенадцати часов дня защищалась эта застава, а соседняя билась до позднего вечера. Так дрались пограничники от Баренцева до Черного моря.
Когда стрельба прекратилась и движение по большаку временно затихло, Александра Григорьевна с трудом поднялась с земли. Облизывая сухие губы, она огляделась по сторонам. Очень хотелось пить, но воды не было, вокруг шумела посеченная пулями рожь. Высоко в небе заливался неугомонный-жаворонок, верещали кузнечики, в деревне пели свою предвечернюю песню петухи. Александра Григорьевна еще раз посмотрела в сторону заставы. Коней на лугу уже не было. Над железной крышей командирского дома поднимался из трубы серый дым. Там уже кто-то хозяйничал.
Александра Григорьевна повернулась и, путаясь ослабевшими ногами в густых хлебных стеблях, пошатываясь, пошла куда-то. Она не знала, где теперь искать Олю и Чубарова. Несколько раз присаживалась отдыхать, потом, пересиливая слабость, поднималась и шла дальше. По ближайшим дорогам снова началось движение, слышался громкий разговор на немецком языке и стрельба. Под конец Александра Григорьевна почти совсем выбилась из сил, опустилась на землю и навзрыд заплакала.
Ее услышал Чубаров и негромко окликнул.
Оказалось, что она не дошла до них несколько десятков метров. Подойдя к ним, она увидела комочком лежавшую на земле Олю, голова ее была прислонена к узлу. Чубаров сидел рядом и вымолачивал в фуражку зерна.
- Живы? - тяжело опускаясь, спросила Александра Григорьевна.
- Живем и колоски жуем, - ответил Чубаров.
- Тетя Шура, ты пришла? Ты вернулась? - всем телом прижимаясь к ней, заговорила Оля. - Я думала, что ты к нам не придешь...
- Поешьте, Александра Григорьевна, зернышек, - предложил Чубаров. - Я тут намолотил. Вкусные, тот же хлеб, да еще с молочком...
- Спасибо, Чубаров, спасибо...
- Покушай, тетя Шура, покушай, - попросила Оля.
Александра Григорьевна взяла в рот зерна и стала медленно пережевывать. Минуту спустя почувствовала, как она голодна, и ей показалось, что вкусней этой недозревшей ржи она ничего в жизни не ела.
