– Ведь вы знаете, какая я?
– Что ж такое? – говорит. – За это я еще больше люблю тебя.
– Выпьем еще, Сизой, потому что порешили мы тут с гимназистиком пожениться. Зато, как узнал об этом решении его отец, нарочно притащился из глуши из своей в Москву и отнял его от меня; говорит старый плут: «Я вам, говорит вместо свадьбы-то такие-то поронцы{200} устрою жаркие! Тебя собственными руками, а к ней в квартале солдаты руки приложат…» Было мне муки тут, друг мой!.. Один раз в жизни на человека, надобно думать, такая скорбь посылается… Я и теперь еще его не забыла: как о чем задумаюсь, сама не чувствуя, шепчу:
И в дом мой смело и свободно
Хозяйкой полною войди…
Познакомилась я после того с различными добрыми душами – и запила… Встретилась я с одним человеком. Он дал мне квартиру. Видела, что он ужасно ко мне привязался. У него-то я и лизнула этого вашего развития да образования, – будь оно проклято!..
Очень он пристально со мной занимался, читать по-французски учил. Только чем же все кончилось? Привязалась и я к нему и поняла, в чем дело. Это был герой нашего времени: все бы ему делать добро, да силы нет. Раскусила я это, и стало жалко мне его, слабого, и оттого я больше привязалась к нему. Живу я с ним год, другой живу, вдруг он, здорово живешь, пить начинает, как сапожник какой. Убежала я от него. Пойми ты: навострил он меня настолько, что поняла я, отчего он стал пить. Стал скучать со мной, навела я на него хандру, да и обстоятельства его такие были, что я ему карьеру портила. Я и убежала от него… Хуже, думаю, как не трезвый, так пьяный к черту пошлет меня сам. Чего ж дожидаться-то? Лучше его избавить от пошлости от такой. В благодарность за нравственное добро, которое он сделал мне, я избавила его от тяжелой необходимости… Кажется, мы с ним квиты. Но странно, знаешь, что ни одного из этих никогда я не встречала. Выпьем, Jean, за упокой, коли они все умерли, – за здоровье, коли живы!
– Выпьем, Саша! Я главным образом люблю тебя за то, что ты умеешь находить резоны, подвигающие на выпивку. Без того бы совестно было так много пить.
– Очень рада, что угодила. Теперь мы будем с тобой больше пить: устала я говорить, да и говорить не об чем… Кого я потом ни встречала и с кем ни сходилась, с тем, ты так и знай, я уж непременно подралась. Оттого и хочу исправиться, – закончила она, наливая рюмку.
Вдруг неизвестная женщина, молодая еще, с криком вламывается в комнату и бросается на икающего ундера. Вместе со стулом повергает она его на пол и без церемоний начинает таскать за волосы.
Хозяин и гости пытаются отбить у ней ундера.
– За что ты его? – спрашивает хозяин. – Что ты это? Что ты делаешь?
– А ты что делаешь? – азартно осведомляется женщина. – Затянул в свою берлогу молокососа, да на своей подлой сестре женить его хочешь? Пока жива буду, вот вам что!..
И к самому носу будочника подносит она кулак свой. Саша равнодушно смотрела на эту сцену и улыбалась.
– Чему смеешься-то, паскудница? – заорала на нее незваная гостья. – Ах ты, подлянка! Чужих любовников отбивать вздумала. Не по носу табак: хрящ переест.
– Что ж ты не пьешь, Сизой? – сказала мне Саша, – Пей, пожалуйста. Черт знает как скучно!
– Ты не ругайся, матушка! – посоветовал бабе бравый фельдфебель. – Видишь: здесь барин сидит.
Большой Смоленский трактир. И. А. Зверева. Фотография начала XX в. Частный архив
И он указал на меня.
– Черт с вами, с подлыми, и с барином совсем! – еще громче кричала бабенка. – Я сама барыня. Иди, иди домой, пьяница! – тащила она ундера. – Я тебе задам жару. Будешь ты у меня свататься шляться!
– Говор-рри пош-шительней! – бурчал ундер. – Я твой нач-ччальник.
– Ух ты, рожа дурацкая! – бесчестила его попечительница. – Вишь начальник какой нашелся!
И она заехала его по физиономии.
– Вишь какая проворная! – толковала публика про неизвестную бабу после ее ухода.
– Напрасно я тюти ей вот этой не поднес, – печалился фельдфебель, показывая кулак. – Ей бы ничего: на здоровье пошло бы…
– Истинно, что напрасно, – согласился хозяин.
– Ну, что, Саша? – спрашивал я. – Улетело твое счастье, что ты сейчас мне рисовала. Нужно тебе другого ундера искать, а то ты, пожалуй, так никогда и не исправишься.
– Черт с ним, с этим счастьем! – с досадой и отрывисто ответила она. – Неужели ты не понял, что братнины хлопоты о моей, как он называет, пристройке забавляют меня? Мое счастье во мне, Jean! Мне бы только крошечку поумнеть, да злиться перестать понапрасну, да на месяц лаять перестать: вот я тогда и счастлива буду… Пока придет это время, мы с тобой выпьем: веселей ждать…
– И я с вами! – ловко подскочил к нам на каблуках фельдфебель.
– Милости просим! – ответила ему Саша.
– Милости прошу ко мне в гости, заискивающим тоном приглашал нас фельдфебель. – А ежели, может, насчет жены сомневаетесь – вздор!.. Когда она грубость какую скажет, я ей, Христос свидетель, рот передерну… Шуметь я с ней не буду тогда, – добавил он с громким смехом. – У меня ежели ты супруга, так ты меня спокой, потому на меня не налетай… Мы и без супруг на своем веку довольно много всякой коки с соком накушались! Ха-ха-ха!.. А то супр-руг-га!..
Очень поздно я вышел от именинника.
Девственная улица была совершенно пуста, и молчание самое невозмутимое угрюмо в ней царствовало. Вся заваленная страшными снежными сугробами, она представляла до того бездушную картину, что яркий свет молодого месяца нисколько не оживлял ее. Не было ни извозчиков, как в других улицах, ни просто людей. Ворота везде заперты тяжелыми замками, оконные ставни закрыты наглухо и опоясаны толстыми железными болтами.
Я очень хорошо знал, что тишина эта только кажущаяся, что не в одном только доме, откуда я вышел сейчас, кипит в настоящую минуту жизнь, разыгрываются веселые или печальные сцены. Оттого мне и казалось весьма странным, что ни разу не удалось мне подметить ни одного проявления этой жизни ни на улице, ни в нескромных окошках. Думаю я: ведь непременно же в одном из этих домов, сейчас же, может быть, попечительница икающего ундера бьет и ругает его: отчего же я не слышу этого крика? Отчего не слышу ни одного звука на улице, ни одной живой души в ней не вижу. Мне даже стало досадно оттого, что я не мог разрешить себе этих вопросов.
«Кто не имеет тени, тот не должен выходить на солнце», – случайно попалось мне на язык.
Иду я и бессознательно пережевываю эту фразу. Передо мной заходили фантастические приключения Петра Шлемиля, о котором сказал еще Шамиссо{201}, как вдруг приметил я, что от низеньких домов девственной улицы падают на снежную дорогу громадные тени. Я остановился и осмотрелся. Моя тень показалась мне в пять раз больше обыкновенной тени, от меня отражающейся. «Вот странность! – подумал я про себя. – Отчего это у меня такая длинная тень?» Показалось мне в это время, что уличный фонарь, прикрепленный к столбу, как-то иронически посматривает на меня. Подошел я к нему близко, осмотрел я его со всех сторон, и действительно, невинный висельник смотрел на меня необыкновенно насмешливо. Подперся он в бок железным локотком и, каждую секунду подмаргивая мне своим огненным глазом, так и покатывается со смеха.
