Первого сентября 1993 года в Кунцевку ее отвез Виктор Петрович Проворов — человек бесконечно ей преданный, больше, чем друг, быть может, самый близкий в последние годы ее жизни.
Он уговорил ее лечь в больницу скорее из традиционно-профилактических соображений, чем в силу острой необходимости. Пропуск для ее посещения не могли выписать 4 дня, только 5 сентября я и Виктор Петрович Проворов смогли ее посетить. Что-то с ней произошло за эти дни, мы сразу это заметили, но не могли понять, что.
— Она умудрилась сломать шейку бедра на правой ноге, — сказал, отводя глаза в сторону, врач.
Умудрилась?! Каким образом?! И куда смотрел обслуживающий персонал? А никуда не смотрел, во всяком случае не в сторону ее палаты, когда она в течение часа тщетно звонила в звонок, призывая на помощь. У нее начались сосудистые спазмы — заболевание, которое многие годы не мешало ей жить и работать при своевременном приеме лекарства. Но лекарства не было, врачи не шли, она встала, чтоб позвать, и — упала.
Почти сразу завотделением стал намекать, потом настаивать, наконец, категорически требовать ее перевода в другое отделение для «бывших» элитных (кстати, в том отделении за два дня до смерти мамы я видела Ивана Семеновича Козловского, живым скелетом он лежал в коридоре в ожидании, когда освободится место в четырехместной палате). Мы стойко сопротивлялись. И напрасно. Ее можно было спасти, если бы она попала сюда раньше к умному сердечному врачу, честно делающему свое дело. Но мы слишком долго цеплялись за «элиту».
* * *
Снег, снег, снег. Приближается Новый год. Врач делает обход — увы! никого из нашей палаты домой праздновать не отпустят. Передачи тоже строго проверяются: язвенникам предписана строгая диета.
— К вам тут явилась целая делегация, — врач смотрит на меня с нескрываемым интересом. — В порядке исключения я разрешил.
Чинно, благонравно в палату входит чуть ли не весь 9 «Б». Мне вручают коробку конфет, а Карпухин — головная боль всей школы — ставит на тумбочку прелестную синенькую конфетницу.
— Это откуда? — почему-то спрашивает староста Лариса Амосова.
— Мама просила захватить, чтобы было куда конфеты насыпать.
Мама Карпухина Лидия Ивановна преподает у нас биологию и чуть ли не по пятам ходит за своим сыном, дня не проходит, чтобы чего-нибудь не натворил.
Карпухин первый начинает прощаться, обходя всех женщин в палате и персонально каждой желая благополучия в наступающем году. Все в умилении, пенсионерка Галина Ивановна того и гляди слезу пустит.
— Да вот же она. Я так и подумала, что кто-нибудь из них взял, — вошедшая нянечка указывает на синюю конфетницу на моей тумбочке, позади нянечки больная из соседней палаты. Так, все ясно.
— Это ваша конфетница? — спрашиваю ее.
— Моя. Но я не понимаю, зачем…
— Он просто спутал, у меня есть точно такая, мальчик решил, что это моя.
— Ну да, я подумал, чего она тут-то стоит, мы же конфеты принесли, — Карпухин невинно округляет жуликоватые цыганские глаза.
— Молчи, подонок, — шепчет Ира Леонтьева, а Шурка Айзенберг чуть ли не выволакивает Гришку Карпухина прочь, — сейчас они ему накостыляют — и поделом.
— Роксана Николаевна, — Владик Минаев еще не ушел. — Я тут один эксперимент проделал, вы распакуйте ровно в 12 ночи, хорошо?
Все-таки мы решили как-то отметить в нашей палате Новый год. Ровно в 12 чокнулись больничными кружками с киселем, закусили манной кашей, сказали друг другу соответствующие слова, но как-то невесело получилось, — больница. Да, но что там за Владиков эксперимент на моей тумбочке? Беру нечто, завернутое в газету, разворачиваю… Ландыш! Живой цветущий ландыш в стаканчике из-под сметаны. И как благоухает. Чуть ли не вся больница сбежалась утром смотреть на нежный хрупкий весенний цветок. Сколько радости, сколько надежд он нам подарил!
— Какие у вас замечательные ученики, — сказала мне владелица конфетницы, — а я, признаться, сперва подумала…
— То, что вы подумали, тоже случается, но вообще-то они ничего.
После больницы меня отправили долечиваться в санаторий под Старой Рузой. Профессор порекомендовал есть только протертое, спать ложиться ровно в десять, ходить мелкими старушечьими шажками. Но через неделю шумная компания лыжников появилась на территории санатория. Конечно, мой 9 «Б».
— Роксана Николаевна, а мы для вас тоже лыжи захватили, Карпухин конфисковал у соседа.
— Ну, Гришка, сидеть тебе в тюрьме.
— Мне? Никогда. Я сам милиционером решил стать.
И ведь стал Гриша Карпухин милиционером и до полковника милиции дослужился, — в этом звании он предстал передо мной несколько лет назад. Ну, а тогда… Тогда я встала на лыжи, и сначала меня повезли, потом заскользила сама, съехала с горки, ну, а затем стала кататься на лыжах каждый день и, чем больше каталась, тем лучше себя чувствовала.
* * *
У богатых, как известно, есть свои автомобили, особняки, дачи, у меня ничего этого не было. Зато была своя улица. Я ходила по ней одной и той же дорогой 18 лет. На этой улице жили мои ученики, их родители. При встрече они желали мне здоровья одним словом «Здравствуйте», и я отвечала им тем же. Хлеб учителя горек, ноша тяжела, и многие начинают искать иные жизненные пути. Я оказалась в их числе. Но улица, по которой ходила 18 лет, всегда останется моим богатством.
* * *
Открытые уроки. Своеобразный педагогический спектакль, где и актеры, и зрители — учителя. Иногда он проходит с таким успехом, что актер-учитель приобретает известность сперва в масштабах района, а там, глядишь, и города. Так случилось со мной. И опять благодаря театру. Он все еще не умер во мне и, как свет далекой звезды, манил, не давая опуститься до среднего уровня. Я стала выступать на различных совещаниях по обмену опытом и, очевидно, мой опыт кому-то из вышестоящих так понравился, что мне предложили поехать в Чехословакию, чтобы тамошние учителя русского языка могли им насладиться в полной мере. Захватив кипятильник, сухари и бульонные кубики — непременные атрибуты зарубежных командированных тех лет — я прощаюсь с Юрой и Мишкой и отбываю.
Прага. Один из прекраснейших городов мира. Здесь приземлился наш самолет, но не здесь, а в скучном поселке под Братиславой я буду работать на курсах повышения квалификации чешских и словацких учителей. В моей группе пять человек, люди прелестные. Уже на второй день мы закадычные друзья, а на третий у меня возникает мысль поставить с ними какую-нибудь сценку к заключительному вечеру (театр! опять театр!).
Вспомнила, что однажды Юра в лицах рассказал мне, как бы он поставил чеховский рассказ «Пересолил».
