Из Тайшета, вернее, из зоны Тайшетской пересылки, я пытался бежать смешно, почти по-детски. Однако и такие глупые попытки иногда удавались. Я решил рискнуть. Марта уже ушла, дня три как ушла. Ожидался и мужской этап. Однажды группу заключенных – двадцать два человека – вывели разгружать горбыль с высоких платформ, стоявших на путях прямо у ворот пересылки. Нас долго пересчитывали перед выводом – двадцать один или двадцать два. И я решил рискнуть. Шанс был очень мал, но он был реален. Просчет на одного человека – не очень редкое явление в лагерном мире. Когда кликнули:
– Выходи строиться! На ужин! – я остался на одной из платформ, спрятался под горбыль, под доски. Меня никто и не искал. Но мне было слышно:
– Кажется, двадцать два было?
– А может, двадцать один?
– Ладно, ты давай заводи, а мы на всякий случай посмотрим платформы.
Эх! Если бы они не стали просматривать платформы! После наступления темноты я вылез бы и поехал на каком-нибудь товарняке в Россию. На мне еще не было лагерной формы, на мне был серый шевиотовый костюм, сшитый к 1 мая 1949 года, модная в то время фуражка, скрывавшая отсутствие волос. Но меня нашли. Когда солдаты, кряхтя, залезали на платформу, я лег совсем открыто и захрапел, притворяясь спящим.
– Вот он!
– Неужели и вправду спит?
– Хрен его знает. Притворяется, наверное. Тряхни его!
Меня разбудили и весьма побили прикладами. Но я твердо стоял на своем – заснул, разморило. Мне вроде бы даже и поверили (судить не стали). Посадили в БУР и даже больше не били. Оба солдата были рады случаю – за поимку беглеца получили отпуск домой. А меня вскоре отправили с этапом на станцию Чуна, на ДОК. Потом была страшная зима на 031-й.
И вот почти через год – этап на Колыму. За окном теплушки уже плыли освоенные сибирские места. Помню ярко-синий сказочный Байкал, крепкие рубленые сибирские дома, Биробиджан, «штормовые ночи Спасска, волочаевские дни». Все – как в учебниках истории и географии.
Переправа через Амур на пароме. Грязно-коричневые скалы и темно-серая волна. Порт Ванино – главная дальневосточная пересылка. Говорили, что временами на ней собиралось до 200 тысяч заключенных. Двадцать восемь, кажется, зон там было, это – только огневых, то есть простреливаемых.
До Ванино ехали мы с Иваном весело. Он оказался страстным поклонником Есенина. А я, как уже говорил, знал наизусть много стихотворений Есенина да и других поэтов, да еще и сам писал стихи. Бандит, осужденный за вооруженный грабеж, бежавший шесть раз, слушал «Москву кабацкую», глядя мне в рот, а в глазах его были слезы.
В порту Ванино мы с Иваном попали в разные зоны. Я приплыл в Магадан на корабле «Минск». Грузовой. В трюмах шестиярусные деревянные нары. Пулеметы направлены прямо в душу. Шесть суток. Болтало порою сильно. Как и в телячьем вагоне – параша, но не одна, а много. Когда в телячьем вагоне параша переполнялась, оправлялись возле нее. А на пароходе – выливали парашу в море. Оно глухо ворочалось за стальной ржавой степой. Шаткие, ведущие вверх трапы. по ним и тащили по многу раз в день параши. Они плескались. Однажды мне посчастливилось – я помогал нести эту огромную бочку и добрался до самого верха. Я увидел море – серое, свинцовое, с грязно-белыми барашками волн. И темные тучи у горизонта, и чайки… Вот и все, что запомнилось мне в краткий миг (на палубу меня не пустили, там были другие, более надежные, постоянные парашути-сты, они и выливали парашу в море). Помнится еще, впрочем, мокрая пустынная палуба и опять пулеметы, пулеметы – шкассовские – на всех надстройках.
Охотское море я видел однажды
Каких– нибудь десять-пятнадцать секунд…
Бухта Ванино и бухта Нагаева – не в счет. Это не открытое море.
С Иваном Жуком мы снова встретились на пересылке Берегового лагеря.
Там уже носили номера особенные. В Озерном лагере у меня был лишь один номер – на спине – Я-815. А здесь разгуливали пижоны с пятью номерами: на спине, на груди слева, на рукаве справа, на коленке слева и на фуражке или шапке. Номера были сложные, похожие на химические формулы: Например: Н2-560, А2-001 и т. п. Мой номер в Берлаге был И2-594. Он у меня (подлинный, нагрудный) сохранился, только с римской двойкой И II-594. Передовики производства красовались на
стендах в фуражках или шапках, и у каждого на головном уборе был тщательно выписан номер.
На пересылке было весело. Хозяином там был Иван Жук. Ворья больше не было. Было несколько уважаемых битых фрайеров (в основном из военных и обязательно природных русаков, то есть русских из России). Были шестерки из западных украинцев, из харбинских русских. Чифирили. Ели молодую свежепойманную жареную треску. Ах! Как она была вкусна!
Этап, и опять мы расстались. Я уехал на Бутугычаг. Зима 1951/52 года была для меня почти гибельной. Я о ней уже рассказал. Упомяну только о маленьком эпизоде, связанном косвенно с Иваном Жуком. В одном из бутугычагских лагерей (в Коцугане) я как-то проснулся ночью от шума. Возле моей постели-вагонки стояли несколько только что прибывших этапом доморощенных берлаговских сук с уже окровавленными ножами.
– Вставай, жучок *! Ссучивать тебя будем! А хочешь – сам к нам примыкай. Понял?
* Жук, жучок – вор.
– Понял! Только я, ребята, не вор. Я честный битый фрайер, студент.
– А кто с Иваном Жуком в Магадане чифирил?!
– Мы просто земляки с ним. А чифирил – здесь многие чифирят.
– Фрайер, говоришь?! А ну, снимай рубашку. «Резать будут», – невесело подумал я. Вся большая секция барака громко храпела, хотя никто не спал. Они только делали вид, что спят, – литовцы и западники, дюжие мужики. Наверное, кожу на спине ремнями будут резать для начала. Эх, нет здесь Ваньки Жука!
Резать, однако, не стали. Стали тщательно осматривать голое тело. Руки, ладони, плечи, грудь, спину.
– Похоже, что и впрямь фрайер, – ни одной наколки. А ну, кальсоны сними! Повернись. Ноги покажи. Фрайер. Но ты подумай, студент, примыкай к нам. Наша власть здесь будет, весело будем жить, спирт будем пить!
– Ладно, я подумаю.
Примыкать к ним я вовсе не думал, думал утром уйти в БУР…
Ну вот, а встретились мы снова с Иваном Жуком на «Черных камнях». Он уже давно знал историю моей жизни. Мне он тоже все о себе рассказал, еще когда ехали в телячьем вагоне до Ванино. Встретились мы как друзья, как родные люди. Он уже слышал, что меня хотели зарезать на Копугане.
Да, если б нам на «Черных камнях» попались Протасевич или Дзюба!
Вместе с Иваном мы отпраздновали смерть Сталина. Уже первое сообщение о болезни всех обрадовало. А когда заиграла траурная музыка, наступила всеобщая, необыкновенная радость. Все обнимали и целовали друг друга, как на пасху. И на бараках появились флаги. Красные советские флаги, но без траурных лент. Их было много, и они дерзко и весело трепетали на ветру. Забавно, что и русские харбинцы кое-где вывесили флаг – дореволюционный русский, бело-сине-красный. И где только материя и краски взялись? Красного-то было много в КВЧ.
