— От Белой–то Гривы пешком шли?
— Аха! — безмятежно ответил Васька.
— Через поле? — лениво спросил главбух.
— Аха, — отвечал Васька.
— А горох откуда? Колхозный?
Васька побледнел, прикрыл было ладошкой несколько стручков, лежавших на столе, и резко повернулся к своему начальнику.
Глаза у Васьки сузились в щелки, а Макарыч шел к нему, медленно, не спеша шагал через комнату, сдвинув очки на кончик носа.
— Ну–кась, — сказал он неторопливо, — выворачивай. Васька послушно вывернул пустой карман. Видно, эти стручки были последними.
— Колхозный горох–от? — наступал Макарыч. — Аль со своего огороду? — Васька заливался краской. — Да нет, со свово не может быть, домой не заходили — вон и корзинку с клевером занесть не успели. — Васька краснел, но молчал. Тогда Макарыч указал на меня пальцем. — И гостя своего потакаешь, а? Воровать учишь? — Ваську уже всего трясло. — Ну–ка, милочек, — пошел ко мне главбух, — выверни карманы.
У Васьки оставалось три стручка, а у меня карман был почти полный: я просто не успевал за Васькой, он как–то быстро доставал горошины из сухих оболочек. Но вывернуть карманы значило доказать этому курносому бухгалтеру, что все, что он говорит, правда и мы с Васькой украли горох.
С меня спрос невелик, я как приехал, так и уеду, а что про Ваську говорить станут? Я вспомнил, как он отговаривал меня рвать этот горох, как рассказывал про отца.
Нет! Вывернуть карман — значило предать Ваську. Никакой Васька не вор. Я шагнул навстречу главбуху. Сейчас я ему скажу, что Васька не виноват. Что это я. Только спокойно. Спокойно! Неожиданная мысль кольнула меня. Но ведь ясно же, что мы были вдвоем. Скажут, Васька, а ты куда смотрел? Скажут, раз ты там был, значит, тоже виноват, значит, вы вместе!
Я уже открыл рот, чтобы взять всю вину на себя, и в последнюю секунду — буквально в последнюю — сказал другое:
— А вы, товарищ главный бухгалтер, зря горячитесь. Да у меня полкармана гороху. Но мы этот горох взяли из дому еще с утра.
Макарыч. отступил и поддернул очки к глазам. Никак он не ждал такого. Да и я — то, честно сказать, не ждал.
Он ушел к своей конторке, сел и сказал оттуда:
— А мы это проверим.
— Проверяйте! — сказал я безразлично. Вот за это–то я мог поручиться: никто нас с Васькой в колхозном горохе не видел.
— Вообще–то ты молодец, — сказал, вздохнув, Васька, когда, пересчитав все, что требовал Макарыч, он освободился и мы вышли на улицу. — Только если ему вожжа под хвост попадет, худо будет. Дома–то мы нынче гороху не сеяли, вынюхает, под суд подведет, паразит.
— Да неужто, — возмутился я, — за два кармана гороху?..
— Вот тебе и неужто. Закон такой есть — пригоршню возьмешь, и то посадить могут. По законам военного времени.
— Так война–то кончилась! — удивился я.
— Война–то кончилась, а законы остались.
Я вздохнул. Нет, что–то тут не так, несправедливость какая–то. Ладно, я здесь чужой, меня, может, и надо судить за карман гороху, но Васька–то, Васька — тутошний, колхозный. Он же не только считает, он же и коней запрягает, и пахал сегодня, хотя его никто не просил. Неужто же ему за это карман гороху жалко? Нет, несправедливый какой–то получался закон этот, неправильный.
Мы сидели на завалинке, Васька, хмурясь, дымил цигаркой. Вдруг он напрягся, прислушался.
— Машина идет, — объяснил Васька и, помолчав, прибавил: — Не эмтээсовская.
— Как это ты узнал? — спросил я, прислушиваясь к далекому тарахтенью.
— По мотору, — ответил Васька. — К нам тут одна машина ходит, за молоком, а эта другая.
Рокот мотора усилился, и через несколько минут, заслонив улицу пылью, прямо у конторы затормозила газогенераторка с фанерным фургоном вместо кузова.
Из кабинки выскочил щуплый старик шофер, за ним вышла большая, пухлая тетка.
— Примай подмогу! — крикнул весело старик и распахнул у фургона заднюю дверцу.
— Хе, подмога, — проворчал недовольно Васька, — стрижем–бреем да гуталином торгуем.
Из черного нутра фургона, кряхтя, сползла короткая седая старуха, ростом меньше меня, затем втроем — старуха, старик шофер и пухлая тетка — стали вытаскивать из фургона еще что–то тяжелое и неудобное.
Когда они расступились, я опешил, а Васька вскочил. На тележке с шарикоподшипниковыми колесиками сидел безногий дядька в офицерской фуражке. В одной руке он держал некрашеный фанерный чемоданчик.
Безногий оглядывался вокруг, говорил что–то теткам и старику шоферу, потом сильно оттолкнулся свободной рукой и поехал к нам.
— Здорово, хлопчики! — крикнул он издалека. — Не найдете ли гвоздика подлиннее, ногу вот свою хочу подковать.
Дядька, улыбаясь, подъехал к нам.
— Вот, было две ноги, — сказал он, останавливаясь, — а стало четыре. Раньше двух было много, а теперь на трех не уедешь, — он пошатал одно колесо, норовившее отвалиться.
— Аха! — сказал Васька, поднимаясь и обходя инвалида. — Счас, дядя!
Мы быстро пошли к Васькиному дому, почти побежали.
— Это он, — сказал Васька, — помнишь? Вместе с отцом воевал!
Я вспомнил, как дома, в городе, рассказывал Васька про отца и про инвалида, который остался один живой из товарищей Васькиного отца.
— Ты иди назад, — спохватился Васька, когда мы уже подошли к дому, — подсоби ему устроиться, я счас…
Я вернулся к конторе.
Инвалид, отцепив коляску, уже сидел на лавочке у правления и разглядывал подшипник.
— Ну, где гвоздь? — спросил он, увидев меня.
— Сейчас, — ответил я, — Васька несет.
— Ну–ну, — проговорил инвалид, откладывая коляску и открывая фанерный чемодан. Там лежал сапожницкий инструмент — молотки, мелкие гвоздики, дратва, железная лапа, на которой подбивают обувь. — А то вишь у меня мелочь. — Он взял щепотку гвоздиков, просыпал их обратно, словно посеял.
Я внимательно разглядывал инвалида. У него было красивое, чуть скуластое лицо в редких крапинках веснушек, крепкие, мускулистые руки, покрытые густыми волосами, и вообще, если закрыть ноги, он ничем не походил на инвалида, на тяжелораненого.
И у мамы в госпитале, и в городе на улицах я видел других инвалидов. В госпитале, понятное дело, люди лежали после операций, и лица у них были больные, изможденные, усталые, и мне их было жалко. В городе мне почему–то часто попадались совсем другие инвалиды — пьяные. Они громко говорили между собой, пересыпая слова тяжелой бранью, стучали костылями по земле, доказывая что–то друг другу. Этих инвалидов я просто боялся и обходил их стороной, а моя бабушка называла их психами и говорила, что это они нарочно куражатся, чтобы показать себя. Ясно, я встречал и других инвалидов — идущих просто и спокойно, стоящих в очередях, хотя инвалидам полагалось получать продукты без очереди, у меня щемило сердце, хотелось, чтобы люди, ни слова не говоря, расступились и пропустили безрукого инвалида к прилавку.
