3 сентября 1939 года индийская пресса опубликовала заявление: «Я, Виктор Александр Джон, маркиз Линлитгоу, генерал-губернатор Индии… сообщаю, что между его величеством и Германией объявлена война». Вот так вице-король объявил о вступлении Индии в войну.
«Один-единственный человек, к тому же иностранец, представитель ненавистной системы, вверг 400 миллионов человеческих существ в войну, даже не спросив»[257]. Один-единственный человек решал судьбу миллионов людей; ни одному представителю народа не было дано возможности высказать свое мнение.
А с чего бы Индии вступать в войну? Конечно, конгресс, внешняя политика которого определялась Неру, безоговорочно высказался против тоталитарных режимов, приняв сторону жертв агрессии; конечно, он симпатизировал демократии и свободе. Эти два слова часто упоминались. В какой мере они соответствовали истинным целям войны? Да, о какой демократии, о какой свободе шла речь? О тех, которые защищали ради собственной выгоды, в своей собственной стране, отказывая в них другим — жителям колоний? «Индия не может примкнуть к войне, которая якобы отстаивает демократическую свободу, тогда как ей самой отказано в этой свободе, и она лишена даже той ограниченной свободы, какой обладала». В этом заключалась суть заявления, распространенного постоянной комиссией конгресса 14 сентября 1939 года. «Великобритания и Франция заявили, что сражаются во имя демократии и свободы, чтобы положить конец агрессии. Но в новейшей истории есть множество примеров постоянного противоречия между тем, что говорится (провозглашаемыми идеалами), и настоящими побуждениями и целями»[258].
Если в самом деле сражаются за демократию и за мировой порядок, основанный на демократии, тогда Англии следует положить конец империализму в ее собственных владениях. Если же она, наоборот, сохранит свое иго, несмотря на все просьбы и ожидания Индии, «если когти империализма по-прежнему вонзены в живую плоть» народа, не значит ли это, что для нее война — средство «отстоять статус-кво, империалистические владения, колонии, обеспеченные интересы и несправедливость»? В этой части света события воспринимали иначе.
«Во время войны, — писал Неру, — стало ясно, что западные демократии сражались не за изменение, а за сохранение прежнего порядка». В таком случае индийцы имели все причины отказаться сражаться за идеал, ложность которого обличало их собственное положение покоренной страны, не так ли?
И все же Великобритания, во имя этого мнимого идеала (ложность которого угнетенные ощущали всем телом), намеревалась насильно вовлечь их в войну, на которой они могли отдать свою жизнь, но как рабы, получающие приказы, даже не имея гордости заявить о своем самопожертвовании.
Да с какой стати индийцам вступать в войну на стороне страны, которая, заявляя, будто отстаивает идеал «всемирной свободы», сама отбирает у своих колоний эту пресловутую свободу до последней крошки? Более того, не колеблясь, прибегает к методам фашизма против эксплуатируемых народов, когда в другом месте сражается с ним ради себя самой?
«Под маской некоторых из этих демократий процветали империи, где не существовало никакой демократии, а царил авторитаризм того же толка, что и фашизм»[259].
Индия симпатизировала тем, кто сопротивлялся нацистской агрессии, предлагала свое содействие в войне с этим режимом, но это должно было быть сотрудничество равных во имя действительно достойной цели. И комиссия призывала британское правительство четко определить цели этой войны. «Демократия» и «империализм» — две вещи несовместные. «Было бы бесконечно трагично, если бы эта ужасная война велась в империалистическом духе, с целью сохранить эту структуру, которая сама по себе является причиной войн и вырождения человечества»[260].
Ответом Англии стал полный отказ. Индию отбросили к ее положению рабыни. «Бесконтрольная автократия» XIX века снова лютовала. Британская Индия никуда не делась.
Летом 1940 года лавинообразное развитие событий — вторжение в Данию и Норвегию с последующим падением Франции — произвело сильное воздействие на умы. Перед лицом неумолимой опасности конгресс отказался использовать положение в своих целях; он предложил безраздельное участие в войне, однако при том условии, что независимость Индии, принятая уже сейчас, будет утверждена после войны.
Ганди, верный принципу, которому была подчинена вся его жизнь и который должен был ярче всего проявиться именно в такие минуты, высказался решительно против такого решения. Оно казалось ему предательством полувековых усилий и веры, а также надежды всего мира в тот час, когда «от Индии ждут чего-то нового и небывалого». Кстати, он написал евреям и чехословакам, что твердо применяемое ненасилие совладает с Гитлером. Гитлер не знает жалости? Ганди не мог поверить в абсолютное зло, в невозможность преображения; чудовищность не входила в его концепцию человека. «Самая суровая жилка растает в огне любви». 24 декабря 1941 года он напишет Гитлеру (а потом и японцам): хоть вы и не чудовище, каким вас выставляют, нет никаких сомнений в том, что «многие из ваших поступков чудовищны и посягают на человеческое достоинство… Наша позиция едина. Мы сопротивляемся и британскому империализму, и нацизму. Если и существует различие, так только в степени. Пятая часть человечества повержена под британский сапог способами, не выдерживающими критики…»[261].
Индия пытается сбросить с себя это иго ненасилием. «При ненасильственной борьбе поражения не существует. Это значит действовать или умереть, не убивая и не раня. Ее можно использовать практически без денег и, разумеется, без помощи разрушительной науки, которую вы довели до такого совершенства». Последнее утверждение должно было доказать превосходство сатьяграхи над «наукой разрушения», которая однажды непременно потерпит поражение на собственном поле. «Вы не оставите вашему народу наследства, которым он смог бы гордиться. Он не сможет испытывать гордости от рассказов о жестоких деяниях… Я прошу вас прекратить войну во имя человечности…» Ганди серьезно боролся с гитлеризмом, который, в его представлении, был сродни империализму, отличаясь от него лишь степенью — «использование голой силы, сведенное к точной науке и используемое с научной точностью».
Гораздо лучше, чем в 1920 или 1930 году, он видел теперь ловушки ненасилия. «В потайном уголке моего сердца… — писал он, — я веду постоянный спор с Богом, который допускает подобные вещи; мое ненасилие кажется почти бессильным».
