Вернувшись домой, я лихорадочно записываю мысли, которые пришли ко мне во время прогулки. Вторую половину дня я посвящаю писанию. Вечером, случается, я читаю Гит и Минуш то, что придумал за день. Минуш некоторое время назад рассталась с мужем. Развод прошел без шума. После развода к ней пришло второе дыхание. Она очень близка со своим сыном. Они образуют пару вечно ссорящуюся, ревнивую и веселую. Их взаимная привязанность согревает Гит и меня и поддерживает нас. Благодаря им мы постоянно общаемся с молодежью, знаем ее заботы и мечты.
Я забыл вам сказать, что все мы очень любим животных. Собаки и кошки всех видов и всех пород проходят одна за другой через наше существование. Сейчас у нас живут две кошки. Один – великолепный зверь по имени Ромео, тигриной окраски, с густой шелковистой шерстью, королевским обликом и завораживающим взглядом, послужил моделью для кота – героя моего романа «Насмешка». Другой – обычный черно-белый кот, еще недавно трогательная дружба связывала его с нашей собакой Ирвином. Они с удовольствием обнюхивали друг друга и спали всегда вместе. Ирвин – небольшой брюссельский гриффон, лохматый, с бородкой веером и сплюснутым носом. Морда у него совсем человечья, и, когда он устремляет на меня взгляд больших круглых глаз, у меня возникает впечатление контакта с иным миром. Он нежен, быстр, игрив и забавен в выражении своих чувств. Он похож на мужика в миниатюре. Он обожает Гит и ни на шаг от нее не отходит, он состарился, ослеп и недавно умер от сердечного приступа. И Гит, и я еще не пришли в себя после его ухода. Привязываешься к живому существу и заранее готовишь себе горести в будущем. И при этом нельзя жить, не отдавая тепло своей привязанности людям ли, животным ли, которые вас окружают.
Само собой разумеется, животные всегда сопровождают нас в поездках. Они привыкли к машине, поезду, кораблю, самолету…
– В Париже вы много раз переезжали с места на место, пока не обосновались окончательно на левом берегу Сены. Чем привлек вас район Сен-Жермен-де-Пре?
– По-моему, это самый живой, беспокойный, самый причудливый уголок Парижа. На его улицах встречаешь людей всех социальных слоев и всех возрастов. Это территория благоразумных буржуа и выставляющих себя напоказ клошаров, рассеянных интеллектуалов и богатых торговцев, бунтующих студентов и смирных пенсионеров, территория старых камней и новых идей. Делаешь несколько шагов по тротуару и вливаешься в бурлящий поток разношерстных представителей человеческого рода. А сколько здесь магазинов с занятными вещицами, сколько галерей с дерзкими произведениями искусства! Нижний этаж каждого здания – витрина, зазывающая знаками то подлинного таланта, то его подделок, то и теми и другими вместе. Идешь купить газету и пересекаешь не квартал, а музей, но музей, кишащий людьми, где прошлое сливается с настоящим.
– И вы в двух шагах от Института. Вы регулярно ходите на заседания Французской академии?
– Регулярно не хожу. Но каждый раз, когда по четвергам я встречаюсь с моими коллегами, я впитываю дух учтивости, ума и достоинства. Прежде, при жизни Франсуа Мориака и Андре Моруа, я чувствовал себя гостем в этом кругу: оба моих крестных отца знали меня с самого начала моей литературной деятельности, и в их присутствии я не мог освободиться от юношеской почтительности. Несмотря на мой зрелый возраст, перед ними я был по-прежнему робким мальчиком, искавшим когда-то их советов. Поразительно, до какой степени устойчива сущность нашей души, тогда как лицо непрерывно меняется. Только со смертью человека кончается его детство. Не стало Франсуа Мориака и Андре Моруа, и в Академии не осталось больше ни одного свидетеля моего вступления в литературную жизнь.
Тем не менее среди академиков у меня много друзей. Меня увлекают заседания, посвященные Словарю: люблю эту неторопливую прогулку по лесосекам словарного запаса. Сражаются с юношеским пылом из-за определения смысла какого-нибудь слова или выбора примера, изгоняют расплывчатые формулировки, устраивают травлю на расплодившиеся англицизмы. Полемика разгорается, со всех сторон раздается смех – все это так же увлекательно, как сражение снежками, и так же поучительно, как серьезные занятия в Коллеж де Франс. Все эти люди, столь различные по социальному происхождению, политическим взглядам, характеру, возрасту и вкусам, пришедшие сюда из разных уголков Франции, образуют замечательное единство, и его отличительная особенность – абсолютная духовная независимость.
Наш новый непременный секретарь, заменивший Жана Мистлера, – Морис Дрюон, бывший спутник на моем жизненном пути, избранный за свою полную достоинства скромность и энциклопедические познания. Я смотрю на него, такого официального, внушительного, исполненного спокойной уверенности, и с улыбкой соизмеряю путь, пройденный нами с тех пор, когда мы работали бок о бок в бурлящей и шумной редакции нашей «Кавалькады». Несмотря на обстановку зала – дорогой ковер, мраморные бюсты и портрет в полный рост кардинала Ришелье, который величественно наблюдает за нашими дебатами, – мне кажется, что Морис Дрюон не изменился. Он по-прежнему человек властный, прирожденный организатор. Его опыт бывшего министра помогает ему улаживать столкновения между Французской академией и Администрацией. Я восхищаюсь тем, что он чувствует себя как рыба в воде в холодных официальных кругах. Я, который чуть ли не лишается сознания при одной мысли появиться в публичном собрании, завидую той естественной свободе, с которой он произносит речи, участвует в коллоквиумах, присутствует на официальных обедах в сферах, где делается большая политика, общается как равный с равными с послами и главами государств. Это тем более поразительно, что среди близких и друзей он проявляет простоту, великодушие, душевную свежесть, которые были присущи ему и в молодости. Его чувство дружбы сравнимо только с той ответственностью, с которой он относится к своим официальным обязанностям.
Каждый триместр Французская академия назначает директора из числа своих членов. Как-то и мне случилось исполнять эту страшную для меня обязанность. Вырванный из круга моих привычных соседей, я занял место на возвышении за высокой кафедрой между непременным секретарем, которым был тогда Морис Женевуа, и хранителем печати. Кончилось ленивое шушуканье вполголоса – настала моя очередь направлять общую дискуссию и наблюдать за собранием. По счастью, Морис Женевуа умело помогает мне в этом. Бдительный и улыбающийся, насмешливый и дипломатичный, он напоминает мне мальчика, загримированного под человека в годах, с накладными морщинами и усами из конского волоса. Его ирония и живость подстегивают дискуссию. Под его мягким руководством работа над Словарем успешно продвигается вперед. Время от времени вокруг значения какого-нибудь слова вспыхивает ученый спор. Принять или отвергнуть его современный общедоступный смысл? Чаще всего голосование в Академии закрепляет традиционное употребление слова. Все мы боремся за чистый и одновременно живой французский язык.
