Я, как всегда, следил за событиями, читал газеты и в один «прекрасный» день прочел, что в городе Сараево, в далекой Сербии, гимназист с курьезной фамилией Принцип застрелил на улице проезжавшего в экипаже престолонаследника Австро-Венгрии Франца Фердинанда и заодно его супругу. И с того дня в газетах ежедневно стали появляться тревожные сообщения, связанные с этим событием. Австрия возложила ответственность за убийство на сербское правительство и предъявила ультиматум, требуя ввода в Белград австрийских войск. Правительство Сербии, разумеется, в этом отказало. После чего в течение месяца происходил обмен все более и более резкими нотами между Австро-Венгрией и Сербией, Россией и Австро-Венгрией, Германией и Россией. Все более тревожной и зловещей становилась атмосфера в Европе. Прибывший в Петербург с официальным визитом президент Франции Пуанкаре срочно вернулся в Париж. Мир вползал в Первую мировую войну… И она началась фактически в тот роковой день, когда Австро-Венгрия, не дожидаясь разрешения конфликта дипломатическим путем, бомбардировала столицу Сербии Белград.
Под впечатлением этих зловещих сообщений мы срочно вернулись домой в Белосток. Не забуду те грозные летние дни, опрокинувшие всю нашу мирную жизнь. Небывалые, ошеломляющие события следуют одно за другим. В России объявлена всеобщая мобилизация. Германия в ультимативной форме требует ее отменить. Россия отказывается. Германия, союзница Австро-Венгрии, объявляет войну России, затем Франции. Все взоры обращены на Англию — как поведет себя «коварный Альбион»? Не пожелает ли он остаться вне схватки, нейтральным? Но нет. Англия остается верной союзническим обязательствам и объявляет войну Германии. В эти дни бурная волна подлинного патриотического подъема катится по всей нашей стране, достигает и Белостока. В актовом зале нашей «реалки» выстраиваются все классы, и мы дружно поем «Боже, царя храни» вместе с синклитом учителей во главе с Лысым. Все они в парадных мундирах и при шпагах. И вскоре мы, преисполненные воинственно-патриотических чувств, обзаводимся картами Европы, в которые втыкаем булавки с разноцветными флажками Тройственного согласия (Россия, Франция, Англия), окружая ими страны Тройственного союза (Германия, Австро-Венгрия, Италия). Мы восхищаемся «доблестными союзниками», популярными становятся у нас седоусый маршал Жоффр, главнокомандующий французской армией, и черноусый английский фельдмаршал Китченер. Герой дня — бельгийский король Альберт, воспротивившийся нарушению нейтралитета Бельгии германскими войсками, прорвавшимися через бельгийскую территорию во Францию. Бельгийский государственный гимн, мелодичная «Брабансона», то и дело звучит у нас непосредственно после «Боже, царя храни» и «Марсельезы». Война как будто для России начинается успешно. Русские войска вторглись в австрийскую Галицию, взяты города Львов и Галич. В победном ореоле проносятся по стране имена генералов Рузского и Брусилова. Одновременно войска генералов Самсонова и Ренненкампфа вторгаются в Восточную Пруссию, движутся на Кенигсберг. Наша печать полна ликующих корреспонденций и статей, а в любимом мною журнале «Новый Сатирикон» из номера в номер высмеивают кайзера Вильгельма, кронпринца и выжившего из ума австрийского императора Франца-Иосифа. Достается и союзникам Германии — турецкому султану Махмудке и длинноносому болгарскому царю, немцу Фердинанду Кобургскому.
Но эта эйфория вскоре угасает… Германские войска подошли к Парижу. Столице Франции угрожает непосредственная опасность. Войска генералов Самсонова и Ренненкампфа в Восточной Пруссии попали в ловушку, они окружены, тысячи солдат убиты, другие попали в плен. Генерал Самсонов застрелился. Уже никого не смешат залихватские карикатуры на кайзера, они уже приелись, так же как и стишки, где неизменно рифмуется — «Вильгельма» и «шельма».
…Идет десятый месяц небывалой, неслыханной по масштабам кровопролития и упорству войны. Русские армии, полубезоружные по вине бездарной царской администрации, продолжают тяжелое, мучительное отступление. Военный пожар все ближе и ближе к нашему дому. По мокрому булыжнику белостокских улиц грохочут колеса полевых орудий, походных кухонь, тянутся бесконечные вереницы каких-то военных повозок. Обозначенная пожарной каланчой центральная Базарная площадь города густо покрыта конским навозом. Куда ни взглянешь — промокшие серые шинели, усталые, угрюмые лица солдат. То ли это наши отступающие от Варшавы корпуса, то ли — подкрепление, прибывшее на фронт из Сибири. Моросит дождь. Сумрачно, беспокойно, на душе тоскливо. Всем ясно, что Белосток обречен. Как сейчас помню сухие, маловразумительные строчки очередной военной сводки: «Противник, приблизившись с севера к Осовцу, начал артиллерийский бой с крепостью». В переводе на обычный язык это означало, что немцы перешли границу в районе крепости Осовец и находятся в считанных километрах от Белостока. Уже отчетливо слышен в городе грохот орудий, а вскоре население испытывает и новинку войны в Европе — первый воздушный налет. Хотя техника воздушного бомбометания в ту пору была еще довольно примитивной — летчик просто-напросто брал бомбу руками и швырял ее вниз, — прямое попадание от этого не было менее опасным для жизни. Немецкие бомбы полетели на улицы Белостока в утренний час, когда дети шли в школу. Миша в тот день едва не погиб. Он успел забежать в подворотню, когда разорвавшаяся бомба убила одного и ранила трех его товарищей. А вскоре к нам пожаловал немецкий воздушный мастодонт — дирижабль «Цеппелин», сбросивший два чудовищных по тому времени авиационных снаряда. Со дня на день можно было ожидать прихода немцев. Оставаться в Белостоке мы не захотели, и наша маленькая семья, покинув город, в котором прожила почти пятнадцать лет, рассеялась в разные стороны. Миша уехал в Петроград и поступил в известный Психоневрологический институт, родители вернулись в Киев, а я очутился в Харькове, где в качестве «беженца из временно захваченных противником местностей» (таков был отныне мой статус) меня приняли в пятый класс Харьковского 2-го реального училища, поскольку в Киевском реальном училище не оказалось вакансий.
В Харькове, предоставленный сам себе, я прожил два года совершенно самостоятельной жизнью. Должен прежде всего сказать, что Харьковское реальное училище разительно отличалось от оголтелой, бурсацкой белостокской «реалки». Здесь царили образцовый порядок, культурные и вежливые взаимоотношения учителей с учениками. Было чисто, спокойно, благовоспитанно. Мне нравилось и то, что каждому ученику отводилась отдельная удобная парта, а не двойные, грязные и облупленные, как в Белостоке. От этого и училось как-то легче. У меня были только четверки и пятерки (в том числе и по рисованию…). И педагоги тут не носили никаких издевательских кличек — их вежливо именовали только по имени-отчеству.
