Инструкторы считали, что ошибка курсанта — это умышленное покушение на их жизнь и действовали соответственно. (Когда я сам стал инструктором в той же школе, то прекрасно их понял). Выражать свое неудовольствие инструкторы могли по-разному. По большей части, они начали орать по переговорному устройству, если видели, что курсант повторяет ошибку. Минимум один из них бил своих учеников ручкой по ногам. Все ставили плохие оценки, чтобы подчеркнуть скверную успеваемость. Любимым же приемом Тома Андерсона была демонстрация страшного разочарования.
За неделю до главного экзамена, когда я вел вертолет к полю, Андерсон «обрезал». Я немедленно сбросил шаг, развернулся против ветра (все, что летает, садится против ветра, это снижает посадочную скорость) и пошел вниз на авторотации, как автомат. Я очень гордился тем, что быстро сбросил шаг и собирался прямо так и сесть, против ветра. Но Андерсон выбрал место, где разворот против ветра был, к тому же, и разворотом в сторону здоровенной линии электропередач. А я, будучи тупым кандидатом, сосредоточился на том, чтобы выполнить маневр «по списку». Краем глаза я заметил, как Андерсон сокрушенно качает головой. Моя гордость и чувство уверенности в себе мигом сменились диким ужасом. Я резко отвернул от линии, но теперь был уже слишком низко и шел на ряд деревьев. Андерсон продолжал горестно качать головой.
— Взял, — сказал Андерсон. Его безнадежный тон дополнил фразу безо всяких слов. «Взял, придурок». Я кивнул в знак согласия. Как я только не разглядел эти провода? Андерсон перевел вертолет в нормальный полет, вернул газ и плавно повел нас от деревьев. Вид у него был такой, будто он кого-то хоронил.
— Боб, если ты влетишь в провода, ты убьешься, — и в этот момент я бы лучше убился, чем глядел на его разочарование. На высоте он вернул мне управление:
— Полетели к полю. Может, ты хоть сядешь так, что нас не покалечишь, — и он вздохнул.
Я с готовностью кивнул. Я определенно хотел довести нас до дома без приключений.
— Взял, — сказал я.
Андерсон кивнул и откинулся на спинку, скрестив руки на груди. Когда я развернулся в сторону поля, он опять «обрезал», в том же месте, рядом с той же линией. Но на этот раз я сначала выбрал ровное место и уже потом развернулся, чтобы зайти на него против ветра. Андерсон сидел и ничего не делал. Когда мы были за пятьдесят футов от места, которое я выбрал и он не взял управление, я понял, что он хочет, чтобы я прошел до конца. Я ударился о землю и проскользил двадцать футов до мелкой канавы, которую не заметил.
— Ну вот, уже лучше, — сказал он, улыбаясь.
И с этого момента я знал, что сдам экзамен.
После экзамена мы сосредоточились на сложных маневрах: взлеты и посадки на ограниченных пространствах и вершинах, навигация, ночные полеты, ночные авторотации. Андерсон очень осторожно показал нам процедуру входа и выхода на ограниченные площадки. Идея была в том, чтобы минимизировать ущерб. Курсант, вертолет которого пошатывается в ограниченном пространстве — это почти готовая катастрофа. Вы делаете круги вокруг площадки, которую выбрали, пока не определитесь с лучшим вариантом захода: над самыми низкими преградами, против ветра. Потом выбираете нужную точку и садитесь. На земле вы блокируете шаг-газ в нижней позиции и выходите из вертолета, не заглушая двигатель. Потом кладете на землю под кабиной камень или палку, так, чтобы было видно изнутри. Потом идете к подветренной стороне площадки, отмерив дистанцию, равную длине вертолета, плюс еще пять шагов для запаса от ближайшей преграды и ставите еще одну отметку. Потом, сделав еще один промер шагами, решаете, сможете ли развернуться в висении над первой отметкой так, чтобы не задеть деревья с наветренной стороны. Если сможете, то оценка местности закончена и вы возвращаетесь в машину. Если развернуться нельзя и вам придется лететь хвостом вперед от наветренной до подветренной отметки, вам нужно поставить серию отметок между этими двумя точками, чтобы они направляли вас в таком полете.
Все площадки были разными. Некоторые требовали кучи промеров и отметок. Другие же были настолько крупными и открытыми, что возня с отметками казалась бессмысленной. Спустя несколько месяцев, во Вьетнаме я заметил, что непроизвольно анализирую каждую площадку перед посадкой. Рефлексы срабатывали.
Иногда, чтобы сберечь время, Андерсон брал с собой двух курсантов. Однажды мы сели на очень маленькой, стесненной площадке, которая была помечена покрышкой, выкрашенной красным — это означало, что садиться здесь разрешено только инструкторам. Когда мы висели у переднего края площадки, рулевой винт был всего в нескольких футах от преграды. Андерсон чуть подвинулся назад и попытался взлететь. Против нас было несколько факторов. Во-первых, было очень жарко, плотность воздуха была снижена и он давал меньшую подъемную силу. (Плотность зависит от высоты, температуры и влажности. Горячий и влажный воздух снижает плотность; холодный, сухой — повышает). Во-вторых, для такой плотности машина была перегружена. (Абсолютно нормальное состояние для Вьетнама). Андерсон попытался перескочить через деревья впереди нас и был вынужден прервать взлет, скользнув назад, к площадке. Подняться вертолет не мог. Я предложил выйти и дойти пешком до ближайшего поля.
— Не нужно, — сказал Андерсон.
Он перешел из висения в полет по крошечному кругу над площадкой, едва не задевая деревья лопастями. Я и мой одноклассник решили, что он свихнулся. Но после двух резких разворотов я понял, что он хочет сделать. Он разгонялся до скорости косой обдувки. Когда это удалось, Андерсон нацелился на промежуток между двумя деревьями и прошел. Получилось. Этот взлет я никогда не забуду. Выход есть всегда. Через несколько дней мои пять месяцев в Форт-Уолтерсе завершились часовым, выматывающим экзаменационным полетом, в ходе которого я показывал армейскому инспектору, чему научился. Наш класс должен был продолжить обучение в Форт-Ракер.
Мы прибыли из Уолтерса, имея за плечами 85 часов налета. Мы записали еще 88, отлетав их на H-19 «Сикорский», научившись садиться на ограниченные площадки без отметок, приземляться на вершины и сделав массу полетов на расстояние. В последний месяц мы должны были налетать 27 часов на вертолете, до которого все жаждали добраться — на белловском UH-1 «Ирокез», известном, как «Хьюи». Полеты на «Хьюи» были поделены на десять часов ориентации и семнадцать часов полета по приборам.
Обучение прогрессировало, а вот наш статус — отнюдь. В Уолтерсе мы стали старшими кандидатами, а в Ракере вновь превратились в младших курсантов. Впрочем, полным регрессом это назвать было нельзя. Женатым курсантам разрешили жить не на базе, вместе со своими женами.
