Надо родиться в Москве или очень долго прожить в ней, чтобы хорошо познакомиться с ее особенностями, хоть сколько-нибудь узнать ее характер, уловить во всем разнообразии, во всех оттенках, на взгляд, по-видимому, одинаковый, общий тип жизни. И характер и местность составляют предмет долгого изучения для человека постороннего, не москвича… Как шумная, людная улица, по которой вы спокойно идете, приведет вас нежданно-негаданно в какой-нибудь переулок, в котором, делая несколько шагов, вы попадете в третий, в четвертый и потом, к вашему удивлению, осматриваясь, видите какую-нибудь странную местность, какой-то пустырь с огромными бесконечными заборами и маленькими клетушками вместо домов, с оврагами и кучами сора, со стадами кур, гусей, уток, с роющеюся где-нибудь в углу свиньей — почти близкое подобие уездного города и торгового села, с кузницей, с грязными, полуодетыми работниками; так и характер жизни, обманув наружными формами, незаметно увлекает нас в свои тайники и в свои переулки, и как раз поставит с глазу на глаз с чем-то подобным вышеозначенной местности, со всеми ее атрибутами (даже со свиньей), в которой если не запутаешься, то с усилием выйдешь, и то с помощью поклонов и расспросов…
Кипя, с одной стороны, деятельностью, представляя ряды лавок, магазинов, оживленное движение, даже иногда, в некоторые дни адову тесноту, Москва, с другой стороны, хранит в себе такие закоулки, которые своей обстановкой напоминают самые дальние и глухие углы России; часто среди города, где-нибудь невдалеке, в стороне, тянутся огороды, шумят на огромном протяжении сады, располагается фабрика несколькими корпусами, какой-нибудь завод, монастырь с высокими стенами, кельи и все подвиги спасения… Зайдите за ограду, побродите по зелени, шумящей вкруг нее, прислушайтесь к протяжному гулу монастырских часов, и вы подумаете, что Бог весть где.4 а город на глазах, вышли, и он перед вами зашумит; Движение, вливаясь, положим, хотя от железной дороги, растекаясь по Мясницкой, Покровке, по Тверской, достигает самого быстрого стремления на Ильий ке, на Кузнецком мосту, потом как-то неравномерна распределяется по всему пространству, одною стороною задевает соседние улицы с Тверской, наполняет Зарядье, скопляется на Москворецком и Каменном мостах, тихо журча, разливается по Замоскворечье) и кое-где отбивается в стороны… Какое, например различие, какой контраст в распределении и движении, не говоря еще о формах, представляет Замоскворечье с остальною частью города: проезжайте Балчуг, Чугунный мост, Пятницкую, сворачивайте на Ордынку и пред вами вместо саней, кучи мелькавшего уличного движения, вместо ванек, крикливых кучеров, откормленных рысаков, рассыпающихся во всю ширину улицы розвальней, телег, дровней, жмущихся по краям вместе с теряющимися в толпе мужичками от грозных окриков своих собратов, возвысившихся до козел, от палки будочника, от нагайки казака — вместо пестрой, шумной, разнообразной картины спуска от Василия Блаженного, картины Москворецкого моста со всею характеристичною обстановкою Кремля, его соборами, башнями, зубчатою стеною, дворцом и колокольней, вместо великолепной панорамы Москвы-реки, замыкающейся с одной стороны Воспитательным домом, а с другой — храмом Спасителя, вместо всей этой шумной, оригинальной, редкой картины, в рамках которой Москва выказывается громадным, оригинальным, в высшей степени любопытным городом, — на Ордынке, Полянке и прочих им подобных пред вами раскинется любой губернский или, пожалуй, даже лучшая улица уездного города, длинный ряд домов с запертыми воротами, по улице стая собак, где-нибудь на углу трактир, жизнь по преимуществу купеческая, самостоятельная, отдельная; овощная лавка, лениво, сонливо едущий извозчик, песня без слов вдали; стоит задуматься, и невольно охватит вас и приятная, и вместе с тем какая-то невольно трогающая тишина: живо представится, что вы будто далеко, где-то на краю, в тиши, жизнь, движенье далеки, и бедное выраженье кругом идущей жизни только в грустном, в протяжном, в непрерывающемся напеве песни, в глухо, тоскливо льющейся песне… Но пролетит жирный, дорогой, откормленный рысак в щегольских санях, промчится мимо почтовая тройка со свистом, гиком и гамом ямщика — как они обыкновенно въезжают в свою родную Белокаменную — и все это снова напомнит вам Москву…
Сравните теперь с этим кипучую жизнь рядом, всю пестроту, всю оригинальность этой жизни, смесь типов, множество приезжих из разных мест, из разных городов, разнообразие наречий, костюмы татар, армян, малороссов, греков и над всем этим великорусский тип, примесь к нему везде и всюду приютившихся немцев, частичку французов, всю эту смесь характеров, пестроту отношений… Загляните на множество подворий, с их вечным движением и каждый день сменяющимися жильцами, с их чадом, грязью, кипящими целый день самоварами, духотой, жаром, домашними перинами, напоминающими вам, может быть, недавнее прошлое, а может быть, еще, в некоторых отношениях, и настоящее Москвы; войдите, наконец, в Троицкий трактир в будничный день, часа в два, три, и вы, смотря на это вечное, неуспокаивающееся движение, этот прилив и отлив, этот неумолкающий глухой шум, переговоры, сделки, покупки за неизменными тремя, четырьмя, пятью парами чая, легко поймете, какою деятельною жизнию живет Москва, как оригинальна эта жизнь и как трудно уловить ее, кажущееся однообразным, выражение.
Три, четыре, пять верст от этого шумного центра, какое-нибудь предместье — хоть Преображенское, Семеновское, и жизнь и ее обстановка сменяют пред вами свои формы: опять вместо временем шумных улиц пред вами длинные пустые расстояния, узкие переулки, опять что-то вроде Замоскворечья, но уже с совершенно новою обстановкой — быт промышленный, фабричный, массы фабрик, огромные корпуса, высокие трубы, сады, дачи, дома фабрикантов. Яуза; с одной стороны Сокольники, с другой застава, а там поля, село… Другого рода жизнь, другого рода деятельность — фабричный быт русского крестьянина вне дома, жизнь бессемейная, полугородская, полусельская, с одной стороны; с другой — жизнь фабриканта опять в других формах, с своими характеристическими особенностями против жизни купца, торговца…
Поварская, Пречистенка, Дмитровка и прочее в этом роде живут опять своею отдельною жизнию — быт барский, помещичий; дома с подъездами, громкие фамилии и даже еще кое-где львы на воротах; Сеньки, Ваньки, Федьки в ливреях и без ливрей; растворенны ворота, кареты у подъезда и тихо, робко выезжающий крестьянин в ободранном полушубке из ворот; его пустые розвальни, убогая лошадка и обнаженная гол ва пред барским домом… Сколько форм, сколько разнообразия, сколько не похожих одно на другое явлений в самобытной жизни Москвы: чем более в нее вглядываешься, тем более становится понятно ее давнее название — сердце России…
