Впрочем, скажу вам, не ждите: в нашем народе лучше этой-то и нет. Я их переслушал много, да все, знаете ль, такая дрянь, что уши вянуть: похабщиной битком набиты. Стыдно сказать, как наш русский простой народ бранчив. Если же они вам приглянутся, — напишите, я их еще к вам пришлю: есть в сумке про запас, и собирать буду. Но уж какая скука их собирать! С этими людьми, ребятами, сначала надобно сидеть, балясничать, потом поить их водкой, и пить с ними самому зачеред; потом начать самому им пропеть песни две. А я петь большой мастак. Если бы кто послушал, нахохотался бы досыта, по горлушко. Потом они затянуть, ты с ними же, пишешь и поешь! Приезжайте, послушайте, любезнейший Андрей Александрович! Ей-Богу, смешно: черевушки порвете! А иначе ничего не сделаешь, — хоть брось. Только и я за них принялся крепко: что хочешь — делай, а песни пой: нам надобны!
7-го июля был у нас, в Воронеже, дорогой гость, великий князь, и с ним Василий Андреевич Жуковский. Я был у него, он меня не забыл. Ах, любезный Андрей Александрович, как он меня принял и обласкал, что я не нахожу слов всего вам пересказать. Много, много, много, — и все хорошо, прекрасно! Едва ли ангел имеет столько доброты в душе, сколько Василий Андреевич. Он меня удивил до безумия. Я до сих пор думаю, что это все было со мной во сне, да иначе и думать невозможно. Жаль, что не могу всего рассказать вам подробно; словом, чудеса! Дай Бог ему доброго здоровья. Я благоговел перед ним. Приезд Василия Андреевича в Воронеж много меня осчастливил. Не только кой-какие купцы, и даже батинька не верил кой-чему; теперь уверились. И ничего, слава Богу! Много бы, много вам об этом надобно поговорить, да не могу; душа чувствует, да высказать не может. Словом, мне теперь жить и с горем стало теплей дюже. Желаю вам доброго здоровья. Всем, кого увидите из моих добрых знакомых, засвидетельствуйте почтение; я всех их свято помню.
С истинным моим почтением и преданностью, ваш покорнейший слуга
Алексей Кольцов.
28 июля 1837 г. Воронеж.
Добрый и любезный мой Андрей Александрович! Не получая ответа на посланную вам песню, теперь посылаю другую. Ответ мне ваш нужен в теперешнее время потому более, что я, как вам уже писал, принялся собирать русские народные песни пристально. Но, может быть, они вам или не понравятся, или нет, какие бы нужно собирать; следственно, труд мой будет в таком случае совершенно напрасен; а их собирать и копотко, и трудно; притом мне, без ваших наставлений, самому потрафить трудно. В Воронеже не то, что в Петербурге. Там показал тому-другому, выслушал мнение и, благословясь, валяй вперед! Здесь не то: у нас о словесных предметах доброго слова и на Рожество Христово не услышишь. Эту песню поют в Серпуховском уезде, в волости Хатунской, весною, в хороводе, с следующим порядком.
Хоровод становится в круг; берут друг друга за руки девушки и молодцы; в средине хоровода один парень становится в венке, расхаживает, поет и пляшет: Сронил я веночек; здесь он снимает с себя венок и бросает наземь. Он над ним стоит; хоровод ходит — поет до «Ты стой, моя роща». Здесь он поднимает венок, надевает на голову, вновь ходит, пляшет и поет; и во второй раз повторение делают так же. В третий раз сначала тоже:
Девушка идет,
Красная идет,
Веночек несет, —
хоровод становится, поет; одна девушка из него выходит, поднимает венок, надевает на молодца, или, как она говорит, на «хороводника», целует его. И конец игре! Надобно заметить: так, как я ее записал, она имеет слова точные, из слова в слово; но поют в хороводе ее иначе. Все стихи у них повторяются несколько раз и большею частию перемешиваются; и есть при других стихах прибавление из гласных букв, частицы к стихам, например: о, ай, о-ой, а-ой, ай-ой. У меня есть она и этак списана, и очень верно. Буде угодно, я вам пришлю. Эта песня удивительно как хороша на голос; жаль, что я не умею положить голоса. Дела мои теперь торговые опять немножко получшели: прилив и отлив их беспрестанный. Вы, пожалуйста, не беспокойтесь, если я иногда вам пишу о них грустно. Часто тяготят они душу, грустишь, и об эту нору пишешь, к кому что должно и не должно, — без ума. Вам они кажутся, может быть, новы, а мне ничего: и горе, и радость должны итить в этой жизни рука об руку, — так велел быть здесь наш Хозяин! Теперь надеюсь заниматься кое-чем поприлежней; кажется, впереди свободного много время. Вперед, вперед!
Желаю вам, любезнейший Андрей Александрович, доброго здоровья. Януарию Михайловичу, если он в Петербурге, душевное почтение. С истинным почтением и преданностью честь имею пребыть ваш покорнейший слуга Ал. Кольцов.
У нас погода жаркая, чудесная для уборки хлеба, объеденье! Хлеба очень хороши, а уж погода — чистая, ясная, теплая, горячая… Чудеса!
15 декабря 1837 г., 2 часа ночи, за полночь. Воронеж.
Милый и любезный Андрей Александрович! Горькому горькая песенка поется. Прежде, живя в этой жизни, ничем не наслаждаясь, я все думал: «Время наше впереди, будет праздник и у нас! Пусть их живут, а мы еще успеем: потрудимся, поработаем, как Бог велел, устроимся и пойдем плясать!» — Хорошо. Пришла пора. Затянул песню и я, да горькую; пошел и в пляс, да не казачка в обмитку, а пародию медведя на привязи. Это — предисловие к теперешней моей драме. Мой золотой век кончился: я его прожил у вас, между вами, в Петербурге. После все не так, все наперекор: ты от беды ворота на запор, а беда лезет через забор. Торгую дурно. То дело еще не кончилось; тянуть, мучают, жмут и конца не становят, — хоть бы чорт их взял! Что, вам грустно? Вы жалеете обо мне? Не жалейте: это ничего, я уж обтерпелся, привык. Захочет, само пройдет! Бог не без милости, казак не без счастья. За ночью день уж должен быть, а ежели захочет ночь его скушать, — подавится! Горе, забота, дела и это все — вдруг! Конечно, неловко; но все бы ничего, когда бы, за всем этим, у меня было время заниматься, чем мне хочется. Его-то нет, — вот беда! Вы думаете, я говорю это к тому, что, дескать, за этим-то мы давно к вам ничего не посылали, ничего не писали, что де дурные обстоятельства все останавливали? — Э, нет, ей-Богу, нет! Несмотря на все мои антипатические обстоятельства, я все-таки читаю и пишу по-прежнему, конечно, не столько, сколько бы мог, пользуясь свободой, но все пишу хоть малость. У нас теперь есть: и «Ура», и «Царство мысли», и «Две жизни», и «Пора любви», и «Два прощанья», и «Весна», и «Грусть удалого», и «Песни Кудрявича», и «Человеческая мудрость», и «Лес». Вот как! чуть ли и не очень довольно.
Теперь спросите, почему же я их к вам не посылаю? Вот почему: на все мои посланья вы мне ничего не писали; так я теперь и боюсь! Ведь что у вас там на уме, — я не Свят Дух: хороши ль они, как вам кажутся, — Бог весть! Но за то, что вы ко мне не писали, я ведь не сержуся, — Боже меня сохрани! Разве меня взбесит. Что вы заняты и день и ночь по уши, я знаю, и очень хорошо знаю; и вам часто скучать этой вздорной перепиской бессовестно. Но погодите; я скоро еду из Воронежа далеко и надолго. Погодите, дайте улизнуть, авось буду свободней; тогда оттоль буду писать больше и сообщу вам все дочиста. Теперь же, прошу вас, и не пишите: я еду, и еду скоро. Как это будет хорошо! Воронежские новости: у нас в городе на 1838-й год «Литературное Прибавление» будут выписывать человек десять, а «Библиотеку» многие, какие выписывали прежде, не хочут выписывать теперь. И слава Богу! Василию Васильевичу Григорьеву, прошу вас, засвидетельствуйте большое почтение, и всем моим милым знакомым почтение.
