Тут Регина докторов позвала чаю попить. А я подумала: они ж пустой чай пить не будут, наверное, с печивом и бубликами. И попросила:
– И нам чаю.
А мама говорит:
– Сейчас домой придем, нам папа чаю сделает.
Мама заболела лейкемией, когда я была еще маленькой. Болела долго. Отец возил ее в частную клинику на обследования. С бойни для мамы привозили свежую кровь. Она морщилась, но пила. Но с каждым днем становилась все слабее и слабее. Последний год уже почти не поднималась с постели.
Односельчан, приезжавших в Сталино, по возвращении в деревню, где фельдшерицу Сонюшку хорошо помнили, все расспрашивали:
– Как там Соня?
– Хворает. Лежит.
– А кто ж там готовит на такую ораву, убирает?
– То Райка, то Фекла, то Беллка с мужем приедут. А то Аграфена с ребенком.
Деревня всколыхнулась, решили кого-то послать маме в помощь. А кого? У той муж, у другой дети, у третьей хозяйство. Остановились на шестнадцатилетней Маруське, здоровой дева хе с бельмами на обоих глазах. Привезли ее в Сталино:
– Соломон, вот тебе в помощники Маруську.
– Да вы что, с ума сошли? Мне такую ораву годувати нечем, а вы еще Маруську привезли! – возмутился отец.
Тут Маруська голос подала – уж очень в городе ей хотелось остаться:
– Дядечка, да мне много не трэба. Я и сварю, и помою, и постираю, я все умею.
– Маруся, ты бачишь, яка семья? Ты бачишь, яка квартира? А готовить на примусе сможешь?
– Не, я примуса не знаю. Пусть мне кто зажгёт, а я приготовлю, – стояла на своем девка.
Так Маруська и осталась в нашей семье. Потому что деревенские постановили, а те, кто ее привез, наотрез отказались:
– Мы обратно ее не возьмем. Сказали, чтоб помощь Соне была.
Маруська и правда хорошей помощницей оказалась. Моторная, она все успевала.
Мама совсем уже плохая была – лежала на диване в большой комнате. Отец, приходя домой, садился рядом, гладил ее руку, приговаривал:
– Похудела ты, моя Сонюшка, похудела. Ты сегодня что ела? Маруська, чем ты годувала тетю?
Мне исполнилось тринадцать лет, когда мамы не стало. Похоронив свою Сонюшку, отец второй раз остался вдовцом. А мое счастливое беззаботное детство тогда и закончилось – в 1937 году. Впрочем, закончилась пора спокойного существования и для большинства советских граждан. В страшные 1937–1938 годы арестовывали людей по ночам. И если опечатывали чью-то квартиру, значит, всю семью забрали. Поутру старуха Бухтиярова ходила и сообщала:
– Четвертую квартиру заклеили, девятую заклеили.
Глава 4
Сестры, родные и сводные
Рассказ о жизни моей семьи в довоенные годы будет неполным, если не поведать о самых близких родственниках – братьях и сестрах. Только тогда станет понятно, какой груз заботы и переживаний лежал на плечах родителей – мамы, пока она была жива, и отца.
Старшая сводная сестра Груня была, пожалуй, самой красивой из нас и абсолютно непохожей на типично еврейских девушек. Белокожая, с серо-голубыми глазами и светло-русой косой ниже пояса, Груня покорила бы, наверное, немало мужских сердец. Да, вот беда, в семнадцать лет полюбила соседского парня Гришу. Встречались, гуляли допоздна, держась за руки, целовались в парадной. А когда Григория призвали на службу во флот, плакала Грунечка и клялась ждать любимого долгие четыре года.
Время летело незаметно, потому что сразу по окончании школы сестра пошла работать на кондитерскую фабрику, где делали бублики, пряники, печенье. Сама была сыта и домой нам что-нибудь приносила. Одновременно поступила учиться на энергетический факультет индустриального института, где познакомилась с белорусским пареньком Володей Шиммелем. Володе сразу приглянулась скромная девушка с русой косой. Она же видела в нем только приятеля-сокурсника, который помогал делать контрольные и курсовые. И не придавала значения тому, что нередко однокурснику оказывалось по пути, когда возвращались поздними вечерами с лекций. Кто-то из друзей, приметив это, написал Григорию, что его невеста гуляет с другим. Когда Груне вдруг перестали приходить письма из армии, она забеспокоилась и решила узнать у матери возлюбленного, не случилось ли чего плохого.
– И ты еще спрашиваешь, бесстыжая! – возмутилась мать Григория. – Думаешь, никто не знает, как ты с другим спуталась? Даже и не надейся, что Гришенька мой тебя простит и примет.
Так и случилось. Вернулся Григорий со службы, возмужалый, подтянутый, но к ней и близко не подошел. Красовался в своей парадной форме и бескозырке, залихватски сдвинутой на самый затылок, перед знакомыми девицами, а встретив Груню, смотрел сквозь нее.
Только наша мама знала, как тяжело переживает моя сестра разрыв с любимым. Хотя виду сестренка старалась не подавать, но мы слышали, как плакала тихонько по ночам в подушку. Похудела сильно, потемнела лицом и почти перестала улыбаться.
– Что ж поделать, Грушечка, жизнь по-всякому складывается. И злые люди всегда находились и находятся. Ты еще встретишь свое счастье, – успокаивала мама. Только она называла сестрицу Грушечкой. И хоть не нравилось той уменьшительное имя, терпела, но просила:
– Мама, ты хоть при всех не называй меня Грушей.
Тем временем однокурсник Володя переехал в Харьков к сестре. Устроился на танковоремонтный завод. Получил комнатку, маленькую 13-метровую, но свою, на улице Сахарозаводской. И приехал за Груней, просить ее руки. Отец не возражал – дочери за двадцать перевалило, как бы в перестарках не осталась. Свадьбы не устраивали, молодые просто расписались и уехали в Харьков.
С Володей Груне жилось спокойно. Видимо, благодарна была она мужу за то, что помог пережить любовную драму, не напоминая и не упрекая за прошлое. Оба окончили заочно институт. Получили дипломы и специальность инженера-электрика. Володю избрали секретарем парткома цеха. Сестра же в партию вступать не стала. Вскоре у супругов Шиммель родилась девочка, которую назвали Светочкой. Жизнь, кажется, начала налаживаться.
Светочке шел шестой месяц, когда Груня получила письмо от отца. Он сообщил дочери, что «мама тяжело больна, и врачи говорят: жить ей осталось недолго».
Груня с Володей и малышкой Светочкой примчались в Сталино, бросив все дела. Маму уже привезли из больницы, где ей ставили капельницы, домой. Она выглядела измученной. На осунувшемся бледном лице глаза смотрелись как темные бездонные озера. Груня рассказывала, как заныло в груди при виде угасающей матери, вернее, женщины, которая с двух лет заменила ей мать.
Помню, как, сдерживая слезы, она повторяла: «Мамулечка, я все для тебя сделаю» – и остервенело отмывала в квартире полы, потолки и стены. Покончив с уборкой, села рядом с кроватью мамы, прижалась щекой к ее руке:
