И Кольцов несомненно испытывал это обаяние степной природы. Ему приходилось теперь проводить в степи целые месяцы, лишь изредка заезжая в город. Он знал и восход солнца над этим зеленым морем, и глубокую степную ночь с яркими звездами, и жгучий, палящий полдень… Он знал все переливы красок степи и все мелодии ее воздушных пернатых обитателей. Что он глубоко любил степь и понимал ее красоты, доказывает его поэзия.
К этому времени, то есть когда Кольцову было 18–20 лет, дела его отца расширились и сыну приходилось быть уже настоящим помощником Василия Петровича: он ездил покупать скот, снимал пастбища для корма его и пас отцовские гурты в степи, будучи уже главным распорядителем. Иногда приходилось по целым дням не слезать с лошади и перекочевывать со стадами с места на место. Прасольство не лишено было своего молодечества: вихрем мчаться по степи, навстречу вольному ветру, когда сердце сладко замирает; состязаться в ухарстве с товарищами и приказчиками – все это давало пищу геройству, нередко присущему молодежи, выросшей на воле и свободе… Порою эта жизнь была небезопасна: раз Кольцов еще мальчиком полетел на всем скаку с лошади, и это, кажется, сделало его на всю жизнь сутулым. Раз его, по рассказу Белинского, хотел убить в степи работник. В глухие ночи около поэта бродили волки. Но даже все эти опасности манили поэтическую душу молодого прасола и отвечали той жажде бурных впечатлений, которая наполняла его грудь. Иногда приходилось быть под дождем, в грязи целые дни; порою холодный степной ветер пронизывал до костей; но молодость и крепкое сложение брали свое: Кольцов почти никогда не болел до той роковой болезни, которая свела его в могилу… И даже в эти ненастные, холодные дни – как приветно мелькал огонек в темной степи,
Где спела каша степняка,
Под песнь родную чумака!
А красота степи весною и летом с избытком вознаграждала за печальные дни осеннего ненастья.
Имелись и еще причины, по которым поэт должен был любить степь: она отвлекала его от базарных дрязг, от божбы и обмана, от жалкой борьбы и погони за грошами. А что мелкая кулаческая деятельность должна была казаться поэту несимпатичной – в этом трудно сомневаться: привычки и условия жизни поставили Кольцова перед необходимостью быть торгашом, но культа из этого занятия он создать себе не мог. Среди величавого простора степи умолкали воспоминания о сутолоке базара, а печальное ремесло торгаша принимало более благородную форму… Однако мы должны указать и на неудобства степной жизни: здесь не было у Кольцова приятелей, в кружке которых в городе он отдавался стихам; не было библиотеки, да и неудобно было много читать. Впрочем, иногда он брал книги с собою и в степь, а стихи писал и под стогом сена, и под кустами, – так, мы знаем, что «Алеху, прасольского сына», застали за сочинением стихов в степи два проезжавших мимо офицера. Что степь, как и вообще природу, Кольцов горячо любил и прибегал к ней как к верному другу не только юношей, душа которого отзывчивее ко всем впечатлениям, но и тогда, когда уже жизнь значительно его потрепала, когда энтузиазм заглох, и сердце начинало черстветь, – это доказывается позднейшими письмами поэта к Белинскому: «Хорошее лето, – писал Кольцов критику, – славная погода, синее небо, светлый день, вечерняя тишь – все прекрасно, чудесно, очаровательно, и я жизнию живу и тонý своею душою в удовольствиях нашего лета!..» «Степь опять очаровала меня… Я чорт знает до какого забвения любовался ею… как она хороша показалась!»
Но в описываемое время на долю молодого Кольцова и в городе выпадало немало хороших дней. Мы его оставили там за чтением стихов и за потугами при создании их. Прозу теперь он читал неохотно и покупал только книги, написанные стихами. В существовавшей уже и тогда в Воронеже книжной лавке прасол вскоре приобрел себе сочинения Ломоносова, Державина, Богдановича и др. Он много писал, подражая в стихосложении авторам недавно купленных произведений. Стихов у него накопилось уже немало, но не было судьи, на приговор которого он мог бы положиться. И вот, наконец, победив свою робость, застенчивый и неловкий юноша Кольцов решается обратиться к книгопродавцу, у которого приобретал книги: краснея, вручает он ему свои «Три видения» и несколько других стихотворений с просьбою прочитать их и дать отзыв.
Этим книгопродавцем был Дмитрий Антонович Кашкин, человек в свою очередь интересный и замечательный. Пробив себе дорогу тяжелым трудом, Кашкин, не получивший никакого школьного образования, не заглушил, однако, в этой борьбе с суровыми условиями жизни стремления своей души к свету, когда все кругом еще утопало в кромешной тьме. Он, несмотря на незначительные средства, сумел дать своим детям солидное образование, и некоторые из них и теперь еще известны как даровитые люди (например, один – профессор Московской консерватории).
Скромный книгопродавец сумел даже стать светочем для поэта Кольцова при вступлении последнего на поэтическое поприще. Кашкин обладал чуткою и симпатичною душою. Когда пришел к нему плохо одетый, невзрачный мальчик Кольцов с заветною тетрадкою, Кашкин не посмеялся над ним: он обласкал его, разрешил бесплатное пользование своей библиотекой при магазине и подарил ему, для того чтобы тот лучше научился правилам стихосложения, «Русскую просодию». Правда, он нашел первые опыты поэта неудачными, но ободрил юношу и поощрял на дальнейшее писательство.
Мальчик горячо привязался к оригиналу-книгопродавцу, постоянно бывал у него в магазине, рылся в книгах, посещал и его дом. Посетители магазина Кашкина часто встречали там одетого в засаленный нагольный полушубок или старую чуйку юношу Кольцова, с любопытством рассматривающего или читающего что-нибудь новое. Знакомство с Кашкиным было очень важно для поэта: оно служило для него образовательною школой; а то обстоятельство, что Кашкин поощрял опыты юноши и исправлял их, давало начинающему стихотворцу силу не отчаиваться в своем призвании.
Здесь мы должны сказать, что замечания о Кашкине в известной биографии Кольцова, написанной Белинским, неточны и сделаны, вероятно, на основании последних отзывов поэта об одном из первых его друзей и наставников, с которым, однако, Кольцов по своей вине впоследствии разошелся. Кашкин был человек начитанный, чуткий и знавший, несомненно, толк в поэзии, так что он не мог играть той роли, какую ему приписал Белинский, и оказаться будто бы не в состоянии отметить недостатки стихов поэта-юноши, отделавшись от него только «Просодией». Напротив, несомненно, что Кашкин не только исправлял опыты Кольцова, но и давал ему темы, подробно обсуждал с ним все относящееся до поэзии и вообще имел большое влияние на его развитие. Это ясно подтверждается многими свидетельствами и между прочим черновыми тетрадями поэта, где есть посвященные книгопродавцу восторженно-благодарные стихотворения. Даже известные стихи к Серебрянскому:
