По прибытии в Леконфилд-хаус меня представила начальнику юридического отдела МИ-5, а затем провели к Мильмо. Это был дородный мужчина с румяным круглым лицом. Слева от него сидел Артур Мартин, спокойный молодой человек, один из главных следователей по делу Маклина. В течение всего допроса он молча наблюдал за мной. Когда я выглянул в окно, он сделал пометку, когда покрутил пальцами, сделал другую. Сухо поздоровавшись, Мильмо перешел на официальный тон и попросил меня воздержаться от курения, поскольку это "судебное расследование".
Разумеется, это был вздор. У меня мелькнула мысль попросить у Мильмо официальное разрешение на допрос или заявить, что штаб-квартира МИ-5 является неподходящим местом для судебного расследования. Но это не соответствовало бы той роли, которую я решил играть, то есть роли бывшего сотрудника СИС, который так же, как и сам Мильмо, очень хочет помочь установить истину о Берджессе и Маклине. В течение почти трех часов я отвечал на вопросы или довольно мягко парировал их, позволяя себе слегка рассердиться лишь в тех случаях, когда делался прямой выпад против меня. Я знал, что бесполезно пытаться убедить в чем-то бывшего сотрудника контрразведки Мильмо, и поэтому видел свою задачу лишь в том, чтобы не делать признания, которого он требовал как юрист.
Я был слишком заинтересованной стороной в допросе, поэтому не могу высказать объективного мнения о профессиональных достоинствах Мильмо. Большая часть вопросов была уже мне знакома, и мои ответы, подготовленные заранее, оставляли ему возможность лишь кричать. В начале допроса он обнаружил слабость своей позиции, обвинив меня в том, что я доверил Берджессу "личные конфиденциальные документы". Обвинение было настолько абсурдным, что мне не пришлось даже разыгрывать недоумение. Оказалось, во время обыска в квартире Берджесса после его побега был найден мой диплом из Кембриджа. Много лет назад я вложил этот бесполезный документ в книгу. Каждый мог бы сказать Мильмо, что Берджесс был неисправимым в одном деле: он одалживал книги как с разрешения хозяина, так и без такового. Цель обвинения заключалась в том, чтобы показать, что я сознательно принижаю степень своей близости с Берджессом. Это была попытка с негодными средствами, и она в значительной степени укрепила мою уверенность в исходе дела.
Однако Мильмо выложил по крайней мере два непредвиденных козыря, которые показали, что цепь косвенных улик против меня была длиннее, чем я предполагал. Через два дня после того, как информация по делу Волкова достигла Лондона, было отмечено значительное увеличение объема радиообмена по этому делу между Лондоном и Москвой, за которым последовало аналогичное увеличение обмена между Москвой и Стамбулом. Кроме того, вскоре после официального сообщения об утечке информации из посольства в Вашингтоне произошел такой же скачок в объеме радиообмена с Москвой. Взятые в сочетании с другими фактами, эти два момента были изобличающими. Но для меня в роли допрашиваемого они не составили проблемы. Когда Мильмо громовым голосом предложил мне объяснить эти совпадения, я просто ответил, что не могу объяснить их.
Я уже начал уставать, когда внезапно Мильмо сдался. Он попросил меня подождать несколько минут. Меня пригласили в соседнюю комнату; Мильмо исчез, и вместо него появился советник МИ-5 по юридическим вопросам. Он попросил меня сдать паспорт, сказав, что они могли и сами его взять, но что добровольные действия с моей стороны помогут избежать огласки. Я охотно согласился, так как мой план побега, разумеется, не предусматривал использования документов. Мое предложение послать паспорт тем же вечером заказным письмом было отвергнуто, так как считалось слишком рискованным. Со мной послали Джона Скардона, чтобы взять паспорт у меня дома. По дороге Скардон пытался читать мне проповеди о целесообразности пойти навстречу властям. Я испытывал слишком сильное облегчение, чтобы их слушать, но к этому чувству примешивалось сознание предстоящих больших опасностей.
В течение последующих недель Скардон несколько раз приходил продолжать допрос. Он был исключительно любезен и отличался прямо-таки изысканными манерами, а его внимание к моим взглядам и поступкам даже льстило мне. Это был гораздо более опасный человек, чем неспособный Уайт или шумливый Мильмо. Воспоминание о том, что именно Скардон сумел войти в доверие к Фуксу (а это привело к гибельному исходу), помогало мне не поддаваться его вежливому подходу. Во время нашей первой долгой беседы я обнаружил две маленькие ловушки, которые он ловко и расчетливо подготовил для меня, и сумел избежать их. Не успел я поздравить себя, как мне в голову пришло, что он мог расставить и другие ловушки, которые я не заметил.
Но даже Скардон допускал ошибки. Один из допросов он начал с того, что попросил у меня письменную доверенность на проверку моих банковских счетов. Он мог получить на это законное разрешение независимо от моего согласия. Поэтому я не возражал, зная, что он не найдет в этих счетах никаких признаков незаконных вкладов, потому что их не существовало. Получив мою доверенность, он все же начал расспрашивать меня о моих финансах, и я использовал эту возможность, чтобы хоть как-то дезинформировать его.
Для этого у меня была серьезная цель. Я сумел найти благовидное объяснение для большинства сомнительных моментов в моей карьере, но не для всех. Поэтому там, где не помогала изобретательность, я мог лишь ссылаться на провалы в памяти. Я просто не мог вспомнить то или иное лицо, тот или иной случай. Расспросы о моих финансах предоставили мне возможность подтвердить свою плохую память. Если уж я не мог помнить свои финансовые операции, то вряд ли можно было ожидать, чтобы я припомнил все детали моей светской и профессиональной жизни.
После нескольких таких допросов Скардон перестал приходить ко мне. Он не сказал, удовлетворил ли его исход дела. Просто оно повисло в воздухе. Он был, конечно, убежден, что я скрываю почти все, что имело значение. Я бы многое отдал, чтобы взглянуть на его заключение. Не было сомнения в том, что улики против меня оказались внушительными, но они не были решающими. Однако еще один вызов в Бродвей показал мне, что я ошибаюсь. На этот раз меня допрашивали Синклер и Истон. Было неприятно бесстыдно лгать честному Синклеру; надеюсь, теперь он понимает, что, когда я лгал ему, я так же твердо защищал свои принципы, как и он. Но дуэль с Истоном доставила мне удовольствие. У меня уже был опыт допросов с Уайтом, Мильмо и Скардоном, поэтому я шел по проторенной дорожке и не думал, что он преуспеет там, где они потерпели неудачу. Так оно и вышло.
