Лида спокойно и, казалось, без особого удивления позволила ему договорить до конца.
— Все?.. Ну, иди спать, И больше не говори глупостей.
Казаков был обескуражен:
— Задаешься?..
Инцидент был забыт, даже дружба Лиды с Казаковым не нарушилась, но Тамуров как-то разузнал об этом и с тех пор так и стал называть их невестой и женихом.
* * *
Возвращаясь однажды с задания, я вспомнил, что старик, провожавший нас до Белого озера, говорил что-то о Рыбхозе, расположенном километрах в трех к югу, и решил заглянуть туда.
Дорогу найти было нетрудно. И вот уж передо мной целый поселок крепких бревенчатых домов, какие-то сараи, постройки, клуб, контора, склады. Рядом с поселком — пруды, каналы, дамбы, перемычки с воротами для пропуска рыбы. Все это сделано хозяйственно, умело и любовно — так, как делают советские люди. Но сейчас на всем этом лежит печать какой-то заброшенности, опустошенности. Людей в поселке осталось немного: только старики да семьи рабочих. Хромой бригадир долго водил меня по всему хозяйству, с грустью показывая, как мелеют пруды, как осыпаются дамбы.
— Вот здесь вода прососала. А тут мы сами поломали затворы, спустили воду… Чего уж!.. А ведь как у нас бывало! На самолетах привозили новые сорта. Нашу рыбу в Москву отправляли. Всесоюзное было хозяйство. Может быть, и вы едали нашего зеркального карпа?.. Теперь все прахом идет.
— Почему же вы так запускаете хозяйство? — спросил я. — Немцы все равно не могут им пользоваться. Вот бы вы и берегли. Вернутся наши — все на месте, все готово. И вам бы приятнее, и государству полезнее.
— Эх, товарищ командир, руки не поднимаются. Все не мило. В прежнее время устанешь за день, комары накусают, — и все-таки после обеда бежишь к конторе: сколько процентов выработали? Кто впереди? Только о том и мысли были… И уж тогда все плотины были в порядке… Весело было…
— А из начальства у вас кто-нибудь остался?
— Рыбалко остался, главный инженер.
— Где он сейчас?
— Вон там за рощей, на канале. С удочкой пошел.
Мы переглянулись.
— Значит, Рыбалко пошел на рыбалку.
— Вы не жартуйте — там рыбы много. И Василий Родионыч не зря туда ходит.
— Мы понимаем: хоть и с удочкой — все-таки рыба. Душу отводит… А что — этот ваш Рыбалко не может стать управляющим для немцев?
— Нет, вот уж это — нет. — Хромой бригадир обиделся за инженера. — Да он и сам-то, почитай, что партизан.
— Надо бы увидеться с таким партизаном, который рыбу ловит. Далеко это будет от рощи?
— Рядом: как пройдете — так и увидите.
Действительно, сразу за рощей мы увидели сидевшего к нам спиной человека в старенькой гимнастерке и нахлобученной по самые уши кепке. Удилище торчало над каналом, но рыбак был занят каким-то другим делом.
— Э, да мы с ним встречались, — сказал Латышев.
А рыбак не обращал на нас внимания: глянул вполглаза, хлопнул комара на шее — и только тогда мы рассмотрели в руке у него винтовочный затвор. Остальные части винтовки лежали тут же на каком-то потрепанном пиджачишке, за высокой травой нам их не было видно сначала.
— Здравствуйте, Василий Родионыч, — сказал Латышев.
Он грузно повернулся и, принимаясь собирать винтовку, как будто нехотя ответил:
— Здравствуйте… Комары одолели.
— Что-то у вас инструмент не рыбачий, — заметил я.
— Готовлюсь.
— Куда?
— К вам. К Бате. — Он знал, с кем разговаривает.
— Только что собрались?
— Раньше не мог. Оружия не хватало. Ребят готовил.
— Так вы не один?
— Восьмеро.
— А Рыбхоз так и бросите? Не жалко, что такое хозяйство запустили?
— Восстановим.
Он поднялся — большой и плечистый, словно выкованный из одного куска темной бронзы, одинаково скупой и на движения, и на слова. Верилось, что он не попусту роняет эти короткие фразы. За этой кажущейся апатией чувствовалась энергия и уверенность. Такой не всегда говорит, что знает, но всегда знает, что говорит. И в самом деле: на другой же день семеро парней явились вместе с ним к партизанам. А после войны он действительно руководил восстановлением Рыбхоза.
* * *
Усталым пришел я в этот день в лагерь, и настроение было невеселое. Забрался в шалаш, хотел заснуть, но комары облепили меня всего — пищат и жалят, пищат и жалят… Вот вредная тварь! «Бешеное и злое насекомое, все равно, как фашисты», — говорил как-то Есенков, воюя с ними на своей собственной лысине.
Я взял тряпку и клок ваты, зажег и, махая этим вонючим факелом, начал выкуривать комаров из шалаша. Потом занавесил дверь плащ-палаткой, вытащил шапку-ушанку. К слову сказать, мы и летом не расставались со своими зимними шапками — они служили нам в походе подушками и защищали голову и шею от комаров. И сейчас я надел шапку на голову. В занавешенном шалаше стало темно и душно. Но вот опять где-то над левым ухом звенит тонкое:
— Пи-и-и-и!
С трудом удерживаюсь, чтобы не махнуть рукой, жду, когда сядет, чтобы прихлопнуть. А тут и еще где-то над головой запевает другой тоненький голосок, и в палец правой руки без всякого предупреждения впивается третий комар. Значит — не заснуть…
Чей-то смех. Голос Генки Тамурова:
— Нет, Лида, из тебя хорошей жены не выйдет: ты даже блины не умеешь печь… Верно, Тимофей?
Последние слова относятся к Есенкову. Значит, и он сидит тут же. Но ни он, ни Лида не отвечают, видимо, заняты, и некоторое время Генка из сил выбивается, стараясь втянуть кого-нибудь в разговор. Кажется, даже обида начинает звучать в его словах:
— Смотри, Тимофей, с тех пор как она стала дружить с Казаковым, на нас и глядеть не хочет… Невеста!.. Ну, ладно же! Я вот скажу Бате про ваши шашни — он вас обвенчает.
Движение и сердитый голос Лиды:
— Ты долго будешь болтать?
Небольшая пауза, и снова голос Тамурова:
— Лида, а не починишь ли ты мне пиджак?
— Хорошо, принеси.
Но Генка даже тут не удержался от шпильки:
— Чини, чини, но уж, пожалуйста, поаккуратнее, чтобы не получилось как с блинами.
— И что ты пристал с этими блинами, вот смола! — удивляется Есенков.
— Так ведь ты видел, как она блины пекла?
— Мало ли чего мы не умели — научились. Если бы тебе с тремя товарищами приказали в сорок первом году уничтожить бронепоезд, у тебя бы получилось хуже, чем у нее с блинами.
— И не смей больше говорить про эти блины, — кричит издали Лида, — а то сам будешь пиджак чинить.
— Ну не буду, не буду… Пойдем-ка, Тимофей, от греха, а то и в самом деле не починит.
Оба поднимаются и идут куда-то, а я в полутьме и в тишине, нарушаемой звоном комаров, вспоминаю историю с блинами.
