— Если бы я не заявила вашу пьесу, я бы взяла "Огни" в бенефис, — сказала Савина. — Это будет успех "головокружительный", — прибавила она.
Тем более меня удивило сообщение Комиссаржевской.
— Вы, кажется, и против Зудермановской пьесы? — спросила она.
— Я не против нее, — но что вам за охота играть в бенефис не главную роль?
— Не главную? Вы думаете я играю Труду? Нет, я возьму Марику.
— Одновременно изобразите кошку и мышку, — как она характеризует сама себя? — спросил я.
— Зачем? Ни в кошек, ни в мышек я играть не буду. Я даже, очень возможно, выпущу эту фразу. Я буду играть непонятое, чуждое, одинокое существо. Ее влечет к Георгу его сиротливость, его одиночество. И он и она — сироты. На этой теме я и разыграю вариации.
Она говорила это уверенно и спокойно. Она извращала основную мысль автора, подгоняла созданный им тип к своим данным. Она не чувствовала, что совершает вивисекцию. Просто и ясно смотрела на меня широко открытыми голубовато-серыми глазами и ждала с моей стороны отпора. Я молчал. Она вкрадчиво, но с сознанием своей силы прибавила:
— Это будет хорошо и интересно.
— Не сомневаюсь, — подтвердил я.
— Вам Марья Гавриловна сказала, что я играю Труду? Если бы это в день ее бенефиса, — я бы играла.
— Да, для Труды у вас есть все, — повторил я.
— И Марику я сыграю с большим успехом, — повторила она.
Мне было неприятно, что первая новая пьеса, идущая под моим управлением, была моя пьеса.
Актеры, желая угодить новому управляющему, очень усердно репетировали его пьесу. Я не хотел, пользуясь своей властью, заказывать новых декораций, выбрал один павильончик из хлама Александрийского театра, а один заграничный взял от французской труппы, узнав, что он Михайловскому театру не нужен. Картин в бутафории совсем не оказалось мало-мальски приличных — и я предоставил театру большие копии с Шишкина, Айвазовского, которые потом не раз были использованы и в других пьесах. На генеральной репетиции я сидел в креслах рядом с директором.
— Ужасная привычка у русского актера — держать руки в карманах, — сказал он. — Нельзя ли приказать портным зашить их наглухо?
— Увы! Это костюмы не дирекции, а артистов, — возразил я, — и я на них посягнуть не имею права.
Артистам казалось неуместным новшеством мое предложение не дожидаться конца реплики партнера, а покрывать ее, — я просил говорить иные фразы на фоне речей другого. Еще более неприятно поразила многих моя просьба притушевать и бросить в тень многое из того, что говорилось в роли. Я просил выдвинуть кульминационные точки монологов, а не отчеканивать однотонно все от начала до конца. Но тем не менее мне не возражали. Тот тягучий, панихидный тон, который был усвоен Александрийской труппой, был еще терпим в моем "Завещании", и эту слабую сторону труппы я пока не затрагивал. Во всяком случае, успех исполнения был полный. Один из наиболее придирчивых критиков писал:
"Как разыграно было "Завещанием? Прекрасно. Во-первых, Савина в роли Иды делала чудеса в смысле богатства интонаций, выдержки тона и вещего образа. Затем следует Давыдов, трогательно изобразивший старика Чебышева, и Ге, прямо-таки художественно-правдоподобный Хильц. Да и все второстепенные лица далеко выступили за пределы обычного исполнения. Поставлена пьеса также очень тщательно и оригинально".
Мне только это и надо было доказать: чего можно достигнуть тщательной постановкой самой средней пьесы, и не затратив на монтировку ни гроша, и дав на нее восемь репетиций.
Глава 31 Чновничьи порядки. Волокита. Взяточничество.
На первых же порах мне довелось наткнуться на курьез, характеризующий тот уклад порядка, который искони был заведен в канцелярском отделении управления императорских театров.
Я говорил уже выше, что меня поразила рампа Александрийского театра. Она была устроена так, что освещала только ноги артистов. Лицо же и верхняя половина туловища всегда оставались в тени. Я попросил заведующего освещением отогнуть фоновой щиток, чтобы лучи падали не только вниз, но и кверху. Осветителем в театре был тогда мрачный, всегда недовольный немец по фамилии Панков. Он ответил:
— Да, давно пора: щиток поставлен совсем неправильно.
— Так поставьте его как надо, — посоветовал я.
Он как будто не то улыбнулся, не то сморщился.
— А зачем? — спросил он. — Не я щиток ставил. Кто его неверно ставил, тот пускай и поправляет. А я чужие грехи исправлять не буду.
— А кто же ставил?
— А я почем знаю.
— Тогда я скажу управляющему конторой, чтобы немедленно было приведено в исправление.
— Вот-вот, — самое лучшее.
Я указал об этом Лаппе. Он посоветовал мне, не откладывая дела в долгий ящик, сейчас же написать заявление.
— На чье же имя?
— Да хотя бы на мое.
Я тут же на его столе написал.
— Ну вот и дело кончено, — сказал он. — Завтра же исправят. Но вечером он пришел ко мне в кабинет.
— А дело-то не так просто. Мы ведь не имеем права на такое исправление. Это по ею сторону занавеса и имеет отношение к зрительной зале. А нас касается только сцена.
— Как? Рампа не касается сцены?
— Вот подите же! Суфлерская будка — тоже принадлежность залы.
— Чье же это веденье?
— Кабинета, что у Аничкова моста.
— Так направьте мое заявление в кабинет.
— Завтра же направлю.
Прошло дня три. Спрашиваю: "скоро ли?" — Лаппа говорит, что бумага помечена словом "экстренно".
Так тянулось недели две. Раз Панков говорит мне сердито:
— Была комиссия. Приходили техники. Осматривали рампу.
— Ну и что же?
— А я почем знаю!
Наступил пост. В посту Лаппа мне говорит:
— Переделку рампы не разрешили.
— Почему?
— Дорого стоит. Чуть ли не тысячу рублей. Такого расхода произвести не хотят. Пусть, говорят, остается по-прежнему, — Это прихоть.
— Какая же прихоть! Лица у играющих темные, а ноги на свету. Нельзя ли хозяйственным образом? Я своих техников достану, — это будет стоить грош.
Лаппа задумался.
— Давайте сделаем эту поправку домашним образом. Я скажу Панкову, чтоб он все оборудовал. Позвали Панкова. Пришел старик.
— Можно, только это будет стоить дорого.
— А как?
— Да рублей двадцать пять.
— Валяйте,
Через день вдруг входит ко мне немец, весь сияющий.
— Готово. Теперь очень хорошо. И дешевле обошлось, чем я рассчитывал.
— А сколько?
— Да десять рублей всего.
Так поставлено было все дело. Я убедился, что разрешения никогда не надо ни в чем спрашивать. Если спросить дозволения — испугаются и не дозволят. Надо сделать расход и подать счет. Счета оплачивались немедленно.
