Мы услышали голос Сталина:
– Здравствуйте, товарищ Шолохов! Если бы я не хотел вас услышать, вы меня не обеспокоили бы. Я слушаю вас, товарищ Шолохов!
– Я опять к вам с нашими литературными болячками.
– Я сказал бы, с неблагополучием…
– Боюсь, напротив, со слишком самодовольным благополучием. Полное благодушие, ни слова критики.
– О ком речь?
– Литературный критик Михаил Шкерин говорит о живом и мертвом в творчестве Константина Симонова, а ЦК запрещает публиковать эту статью.
– Я не знаю о таком запрете, товарищ Шолохов. Вы читали статью?
– Читал!
– Вы считаете нужным ее публиковать?
– Считаю полезной. И Симонову есть чему учиться. Я могу послать вам статью.
– Зачем этот бюрократизм? Завтра я ее прочту. В какой газете?
– В «Комсомольской правде».
– Почему не в «Правде»?
– Комсомольцы проявили настойчивость. Не будем их обижать.
– У вас всё, товарищ Шолохов?
– Спасибо за поддержку!
В трубке послышались сигналы отбоя.
Потапов живо опомнился:
– Надо печатать в «Правде!»
– Что же ты раньше не сказал, теперь уже не переиначишь!
Тут я встал на защиту интересов своей газеты, но спор с Потаповым прервал телефонный звонок.
Шолохов ответил и, прикрыв трубку ладонью, прошептал:
– Суслов!
Отстранил трубку, и мы услышали:
– Михаил Александрович, я ознакомился со статьей Шкерина. В «Комсомольскую правду» дано указание – печатать.
– Спасибо! – поблагодарил Шолохов.
Я не случайно, с протокольной точностью, по старым своим записям воспроизвел эту сцену. Тем, кто не пережил «сталинской эпохи», трудно понять, как воспринимался этот эпизод его участниками. Жизненный и, как тогда говорили, партийный опыт у всех был различным.
Для Шкерина, старого партийца, начавшего свой трудовой путь кузнецом, вошедшим в литературу с трудовыми мозолями на руках, ответ Сталина прозвучал, конечно, как высшая справедливость. Ушло с ним с того дня навсегда, что Сталин «его поддержал».
Шолохов спросил у меня:
– Статью в ЦК посылали?
Я ответил, что не посылали.
– Вот он каков, наш идеолог!
Это он о Суслове. А потом добавил:
– Только вот что, братцы, о моем разговоре со Сталиным – молчок! Иначе я вас не смогу защитить!
В нашем настроении эти слова прозвучали диссонансом. Сталин поддержал, от кого же защищать?
Оказывается, было кого защищать, было и от кого защищать.
Шкерину очень скоро пришлось уйти из «Октября». Писательская судьба его слагалась трудно, хотя немало писателей вошло в литературу с его доброжелательной руки.
Шолохову пришлось позаботиться о его устройстве на работу редактором в редакцию художественной литературы в издательстве «Молодая гвардия».
Не умолчу и еще об одной его встрече с Симоновым.
Шкерину нужно было решать квартирный вопрос. Он обратился к секретарю Правления Союза писателей Анатолию Софронову за содействием, рассчитывая, что Софронов, противник Симонова, поможет критику, осмелившемуся критиковать всесильного «неприкасаемого». В квартире Шкерину было отказано. По каким-то причинам оргвопросы, связанные с выдачей квартир писателям, перешли к… Константину Симонову.
Он вызвал Шкерина, расспросил о его жилищной проблеме и написал резолюцию, в силу которой Шкерин получил квартиру во вновь построенном для писателей доме. И между прочим, показал ему резолюцию Софронова с мнением воздержаться от улучшения жилищных условий писателю Шкерину.
Это тоже штрих к портретам Симонова и Софронова.
Только не подумайте, что Симонов искал расположения у Шкерина!..
* * *
В схватке о псевдонимах друзей я не приобрел, а врагов нажил немало, на каждом шагу моего пути в литературу возникали препятствия и справа, и слева, а главное, за близость к Шолохову. У кого-то руки были коротки, рука Суслова не всегда, но, случалось, доставала. Пока он не ушел из жизни, ошельмованный своими соратниками, как полусумасшедший, он помнил, что я был свидетелем, как ему приходилось изменять в течение нескольких минут свои решения. Унизительно для вождя-идеолога.
Я так и не узнал, известно ли было Горюнову, что Сталин решил судьбу статьи Шкерина. Разрешительный звонок в редакцию был сделан все тем же Лебедевым; сомневаюсь, чтобы он ссылался на Суслова, а тем более на Сталина. По субординации это было не положено. Несомненно одно: Горюнов догадался, что разрешение дано с «самого верха».
Не сразу узнал, кто благословил «Комсомолку» на столь резкое выступление, и К. Симонов.
Чуть позже, месяца через два-три, он затеял странную интригу. По-видимому, кто-то его жестоко дезинформировал. Он обратился в ЦК с утверждением, что статью за Шкерина и памфлет за Шолохова писал… Шахмагонов и стоящие за ним силы. У меня потребовали оригинал памфлета. На счастье, я его сохранил. Ну а Шкерин был под рукой. Видимо, кому-то удобной показалась моя фигура, чтобы все списать на меня.
Пришлось и мне уйти из «Комсомольской правды». Предлогом была избрана, однако, не полемика о псевдонимах.
После публикации памфлета и статьи Шкерина мое положение в редакции осложнилось. Отношения с моими коллегами раздвоились. С одними установились дружеские отношения, другие проявляли откровенную враждебность, превосходящую своей мерой значение любого литературного спора. Вслед за Бубенновым и Шолоховым меня причислили без каких-либо оснований к антисемитам.
Об этом массовом идиотизме много писалось и говорилось; с легкостью необыкновенной, близкой к помешательству, еврейские литераторы зачисляли в антисемиты всякого, кто хотя бы раз посмел выступить с критикой какого-нибудь произведения, автором которого был еврей. В таких случаях человек, не будучи антисемитом, после зачисления его в эти ряды волей-неволей становился таковым.
Меня это не коснулось. Как я мог стать антисемитом, учившись в школе с еврейскими мальчиками и еврейскими девочками, имея друзей и неприятелей как среди русских, так и среди евреев. Еврейские мальчики влюблялись в русских девочек, русские девочки влюблялись в еврейских мальчиков. Русский народ всегда был терпим к людям любой национальности, именно поэтому большевистский интернационализм Ленина – Троцкого был легко воспринят в России.
Русский человек откровенен, поэтому независимо от национальной принадлежности выскажет осуждение за безнравственный поступок. А в литературе и искусстве? Если русский художник допустил слабину в своем творчестве и ему об этом сказали, никто не назовет критика русофобом; возможна острая полемика, но без примеси национальных мотивов.
Да, редакция раскололась, русские со мной, мои коллеги евреи – враждебны.
