Эти стихи были написаны в тот период, когда юный поэт (ему исполнился только 21 год) работал санитаром в Лазарете Их Императорских Высочеств Великих Княжон Марии Николаевны и Анастасии Николаевны при Феодоровском Государевом соборе для раненых в Царском Селе. Эти стихи Есенин прочел на концерте в день именин великой княжны Марии Николаевны 22 июля 1916 года.
В. И. Чеботарева
В Дворцовом лазарете в Царском Селе
Дневник: 14 июля 1915 – 5 января 1918
[1]
21 июля.
<…> 21-го операция Заливского прошла отлично. Шелк подавала Татьяна Николаевна, Ольга Николаевна[2] инструменты, я[3] – матерьял. Вечером опять приехали чистить инструменты, сидели все в страшной тесноте. Открыли сами окна, сами притащили шелк. О[льга] Николаевна опять сказала: «Мама́[4] кланяется вам, Валентина Ивановна, особенно. А хорошо здесь, не было бы войны, мы и вас бы не знали, как странно, правда?». Скребли усердно мыльцем, спиртом, готовые инструменты сами клали в шкап. Офицеры удивлялись: «Ведь есть денщики, отчего вы себе руки портите!».
26 июля.
<…> Начали работать императрица и великие княжны в августе. Сначала как они были далеки! Целовали руку, здороваясь с княжнами, и этим дело кончалось. Вера Игнатьевна[5] читала лекции в их комнате с полчаса, там всегда была Анна Александровна, затем шли на перевязки, княжны – солдат, государыня и Анна Александровна[6] – офицеров.
Императрица Александра Феодоровна с Великими Княжнами Ольгой и Татианой – сестры милосердия в императорском лазарете в Царском Селе
27 июля.
<…> 2-го января я вечер была дома, дежурила графиня. В одиннадцатом часу позвонил М. Л. Слышал о страшной катастрофе – Вырубова тоже пострадала, кажется, ноги отрезаны, «повезли к вам в лазарет». Как стало жутко и первая мысль: «Господи, избавь государыню от этого нового горя потерять близкого, любящего человека!». Кинулась в лазарет. Направо, в конце коридора, на носилках стонал пострадавший художник Стреблов, подле возились Эберт, Мухин; Вера Игнатьевна была налево, в императорской комнате. Оказывается, как только дали знать императрице о несчастьи, она собрала все свои силы и поехала. Присутствие духа поразительное. Помогала выносить всех, сама всем распоряжалась, устроила ей кровать в своей комнате, нашла силы приласкать расплакавшуюся Грекову[7]. По телефону сказали, что ноги уже обе отрезаны. Императрица погладила Грекову по голове, поцеловала и сказала: «До последней минуты я всегда надеюсь и еще не верю, Бог милостив». Около десяти часов привезли. Каким-то чудом Вера Игнатьевна оказалась во встречном поезде, наткнулась на Сабурова, кричавшего: «Аня Вырубова искалечена, не могут вытащить из-под вагона!». Два часа стояла подле нее на снегу и помогала отвезти – к нам. Страдания невероятные. Осмотреть ее не удается – кажется, сломан крестец – при малейшей попытке дотронуться – нечеловеческий стон, вой. Коридоры полны народа, тут и Воейков[8], флигель-адъютант, Комаров[9], масса придворных, старики Танеевы[10] бродят растерянные, не отказались все же закусить. Татьяна Николаевна, нежно взяв под руку старуху Танееву, прошла с ней по коридору, заплаканная.
Послали за Григорием[11]. Жутко мне стало, но осудить никого не могла. Женщина умирает; она верит в Григория, в его святость, в молитвы. Приехал перепуганный, трепаная бороденка трясется, мышиные глазки так и бегают. Схватил Веру Игнатьевну за руку: «Будет жить, будет жить…» Как она сама мне потом говорила, «решила разыграть и я пророка, задумалась и изрекла: „Будет, я ее спасу“». Несмотря на трагизм минуты, государь не мог не улыбнуться, сказав: «Всякий по-своему лечит».
Государь приехал в первом часу ночи, грустный, но, главное, видно, озабоченный за императрицу, С какой лаской он за ней следил и с некоторым беспокойством всматривался в лица офицеров: как-то будет встречено появление наряду с ними этого пресловутого старца. Государь долго говорил с Верой Игнатьевной, подробностей не знаю, но он, безусловно, ни в какую святость и силу Григория не верит, но терпит, как ту соломину, за которую хватается больная исстрадавшаяся душа. Сюда поместил Анну Александровну нарочно, «чтобы и она, и остальные были в здоровой обстановке, если возможно, удаленные от кликушества».
Вера Игнатьевна поставила условием, чтобы Григорий ходил через боковой подъезд, никогда среди офицеров не показывался, чтобы его Акулина-богородица не смела переступать порога, отделяющего коридор, где императорская комната и перевязочные, от остального помещения. Стеклянные двери были закрыты и на следующее утро завешены полотняными портьерами. Но все это были меры страуса, прячущего голову. Все знали о каждом его появлении и большинство мирилось, верно понимая, что нельзя отказать умирающей женщине в ее просьбе. Но невольно какая-то тень бросалась на светлый, обожаемый облик, и что-то было надломлено… Анна Александровна встретила Григория словами: «Где же ты был, я так тебя звала. Вот тебе и ясновидение, не почуял на расстоянии, что с его Аннушкой беда приключилась!». Остался дежурить на всю ночь. Царская семья уехала около часу. У государыни нашлись силы всем нам пожать руки, улыбнуться. Вот несчастная!
30 июля.
<…> Среди операции перенесли ужасную минуту. Вера Игнатьевна говорит: «дренаж», а о нем никто и не подумал. Счастье, что я, по своей мании все стерилизовать, прокипятила жгут и спрятала его в стеклянную банку. Мигом выхватила и подала, но час еще после все внутри прыгало и дрожало. Княжны мне шепнули: «После отъезда мама́ мы останемся, поможем вам чистить инструменты». И милые детки работали до восьмого часу. Татьяна Николаевна скальпелем обрезала палец, кровь текла довольно сильно и лучше, пожалуй, хотя нож был чист, но мог попасть грязный порошок в ранку. Подле сидели Мел. Адам и Шах Багов. Сколько поэтической ласки вносит Татьяна Николаевна! Как она горячо отзывалась, когда вызывала по телефону и прочла телеграмму о его ранении. Какая она хорошая, чистая и глубокая девочка! Молодость тянет к молодости, и как светятся ее глазки! Ужасно хорошая!
<…> Вспомнилась сценка из безмятежных дней, когда с фронта шли радостные вести, и в лазарете царил тихий, счастливый покой. В конце апреля или в начале, не помню точно, государыня бывала каждый день, бодрая, чудная, ласковая. После перевязок часами сидела у постели Варвары Афанасьевны[12], туда приходили и раненые. Государыня и княжны работали, шутили, смеялись.
