Леди Гамильтон, явно наслаждавшуюся положением soi-disant[28] представительницы королевы, жертвы бомбардировали просьбами о помиловании, а прежние друзья письмами. Часто писала ей и сама королева. Порой ее величество советовала проявить сдержанность и говорила какие-то добрые слова о том или другом «бунтовщике» из хорошей семьи, с которым в прошлом была близко знакома, но в целом призывала к «твердости, энергии и решительности», каких требовала и от Нельсона.
Нельсон находил, что леди Гамильтон уделяет слишком много внимания рассмотрению «всяческих прошений от бунтовщиков, якобинцев и дураков», таким образом совершенно себя изнуряя. Король, по его мнению, проявляет в отношении взбунтовавшихся подданных оправданную жесткость, то есть действует «именно так, как нужно». И нечего Эмме вмешиваться! «Мы восстанавливаем в Неаполитанском королевстве добрый порядок, — говорил Нельсон, — и приносим счастье миллионам людей». Эмме же не следует так безрассудно растрачивать свои силы, лучше поберечь их для игры на арфе после обеда, а вечерами слушать вместе с ним гондольеров, распевающих серенады.
Целыми днями он был занят, оказываясь, по словам леди Гамильтон, «то здесь, то там — повсюду». «Такой энергии и страсти, какие сосредоточены в этом прекрасном человеке», ей в жизни не встречалось. Каждый божий день лодки доставляли в город десятки пленников на заседания трибунала, проходившие в замке Кармини. Иных отправляли оттуда в городские тюрьмы, по сравнению с которыми, как говорил Трубридж, никакая смерть испытанием не покажется, других подвергали публичной казни на Пьяцца-дель-Меркато.
Казни продолжались неделя за неделей, месяц за месяцем. Кого-то обезглавливали, кого-то — и мужчин, и женщин — вздергивали на виселицу под шум и улюлюканье собравшихся, часто пьяных, которым очень нравилось, как палачи дергают жертв за ноги, а карлик прыгает у них по плечам. При казни епископа Микеле Натали палач, по свидетельству итальянского историка Гиглиоли, «какие только позы не принимал, приговаривая, что вряд ли ему в жизни выпадет еще хоть один шанс прокатиться на епископе».
«Суды над главными неаполитанскими бунтовщиками продолжаются беспрерывно, — писал сэр Уильям Гамильтон Чарлзу Гревиллу. — Многие — представители самых разных классов — уже нашли смерть либо на плахе, либо на виселице. Среди последних, следует с прискорбием отметить, оказался и доктор Доменико Чирилло (профессор ботаники Неаполитанского университета и член-корреспондент Британского королевского общества), один из ведущих врачей, ботаников, натуралистов Европы».
Чирилло, помимо всего прочего, придворный врач, за которого, говорят, королева на коленях просила у мужа по его возвращении в Палермо, являлся не только видным ученым, но и просто очень хорошим человеком. Он признался в службе французам и подписывании разного рода призывов, направленных против Бурбонов. Но делал он это из-под палки. В письме к леди Гамильтон, другу и благодарной пациентке, профессор объяснил свои поступки, попутно рассказав о том, как он спас от уничтожения Английский сад в Неаполе, как ухаживал за ранеными в больницах, не обращая внимания, кем они являются — якобинцами или роялистами. Кажется, леди Гамильтон ходатайствовала за него перед Нельсоном, хотя обычно на такого рода просьбы — а их поступало множество — не откликалась. Но Нельсон считал необходимым подвергнуть Чирилло наказанию, как и всех тех, кто, подобно ему, подло предал своего суверена. Он по доброй воле «выбрал свой путь, а теперь лжет, отрицая, что произносил антиправительственные речи, и заявляя, будто всего лишь лечил больных».
Рассматривая дело другого заключенного, также приговоренного к смерти, — матроса, в пьяном виде ударившего офицера, — Нельсон писал: «Приказываю приготовить все необходимое для казни Джона Джолли по приговору военного трибунала. Но когда все процедуры, за вычетом самой последней, будут осуществлены, вы объясните заключенному — у меня есть основания надеяться на большую благотворность помилования, нежели смертная казнь, для поддержания воинской дисциплины».
Таким образом, Джону Джолли сохранили жизнь. А Доменико Чирилло препроводили в тюрьму Кокодрилло, а оттуда на виселицу.
Одна из жертв мести Бурбонов восстала к свету при самых жутких обстоятельствах. Однажды на рассвете какой-то рыбак сообщил, будто князь Карачьоло поднялся со дна моря и направляется в Неаполь. Мичмана Парсонса разбудили и велели немедленно идти к королю, уже находившемуся на палубе в состоянии полного оцепенения.
«Я помчался наверх, — пишет ПарсОнс, — и увидел, как Его Величество напряженно вглядывается куда-то в даль. Внезапно он побледнел, выронил из рук подзорную трубу и вскрикнул от ужаса. Я инстинктивно посмотрел в ту же сторону — в тот самый момент, впереди, из-под левого борта, всплыло тело несчастного князя. Лицо у него распухло и сделалось совершенно белым от долгого пребывания в воде, глаза вылезли из орбит еще на виселице».
Труп, под тяжестью цепей на ногах, находился частично под водой и слепо плыл к берегу. «Наверх вызвали всех находившихся на борту священнослужителей — а было их немало, — продолжает Парсонс, — и кто-то, явно более находчивый, чем сам король, сказал Его Величеству, будто несчастный адмирал не может упокоиться без его прощения и, желая вымолить его, поднялся наверх». Помимо того, добавил священник, Карачьоло восстал со дна, требуя погребения по христианскому обряду. «Ну так и похороните его как положено», — отворачиваясь, бросил король. Правда, потом он сам посмеялся над своими страхами.
«Разбуженный поднявшейся суетой, — пишет Парсонс, — Нельсон распорядился спустить шлюпку и доставить труп на берег». Приказание выполнили. Тело поспешно закопали в песок, а затем перенесли в церковь Санта-Мария-делла-Грациа-а-Катена, где матросы и местные рыбаки «со слезами на глазах предали его земле».
Возвращаясь на борт «Молниеносного» в шлюпке, доставившей на берег тело Карачьоло, боцман взял с собой ядра, привязанные к его ногам после казни. «К веревке, которой они крепились, прилипли кусочки кожи. Капитан Харли взвесил ядра, и выяснилось, что труп поднялся на поверхность, преодолев сопротивление 250 фунтов груза». Отталкивающее зрелище, заключает Парсонс, «не уменьшило нашего интереса к продовольственным запасам, хранящимся в королевских погребах, а также к вечернему оперному представлению».
В дни, когда отмечалась годовщина сражения в заливе Абукир, такого рода представления особенно участились. Нельсон подробно рассказывал о них в переписке с женой. До этого его письма были нечастыми и лаконичными. «Не думай, будто я могу писать тебе так же подробно, как прежде, — говорилось в давнем уже, апрельском, письме. — По правде говоря, у меня столько времени отнимает официальная переписка, что на частную времени практически не остается. Боюсь, так будет и впредь». Тем не менее, словно спохватившись, как бы Фанни не подумала, что теперь ее мужа чествуют меньше, чем в былые времена, он посылает ей письмо, где во всех подробностях описывает празднования, пришедшиеся на 1 августа.
