Какой увидел Ерошенко свою страну после долгой разлуки? Об этом он рассказал сам в "Зимней сказке".
"Там как раз начиналась весенняя пора, которую люди моей страны всегда с таким нетерпением ждали. Все надеялись, что в этом году весна будет более продолжительной, более теплой, чем когда-либо раньше. Вернувшись на родину, я, разумеется, решил непременно побывать в деревне, которую покинул десять лет назад. Пригревало солнце, но в деревне еще было холодновато. Природа здесь была уже расцвечена весенними красками, но на всем почему-то лежала печать неизъяснимого уныния. От тополиной рощи, которую так не любили жители деревни и так любил я, не осталось и следа. Глядя на равнинное место, где прежде была тополиная роща, я подумал: уж не превратилось ли снова это место в поле битвы людей со зверями, из которой на этот раз победителями вышли люди. Однако следов их победы я нигде обнаружить не мог".
Читателю, знакомому с символикой сказок Ерошенко, не трудно увидеть здесь и революцию (битву людей и зверей) и весну – провозвестницу новых времен. "Говорят, – писал он, – что сейчас в моей стране почти не осталось людей, которые бы страдали и плакали по ночам из-за невыносимых условий существования… Я хочу верить, что на моей родине действительно произошли чудесные перемены".
Новая жизнь постепенно приходила и в его родную деревню. И он всей душой тянулся к этому новому.
…А между тем по Обуховке распространился слух, что пришли туда слепой и "ходя" (15). Эта новость взбудоражила все население: крестьяне шли в дом Ерошенко, чтобы послушать своего односельчанина, который – подумать только, слепой! – объездил чуть ли не полмира. Иногда рассказы Василия дополнял Вада, что придавало им в глазах обуховцев особую достоверность.
– Так ты что же, и на человеке ездил? – спросил Ерошенко отец во время одной из таких бесед.
– Да что ты? – возразил Ерошенко. – Мы с рикшей ходили рядом, я по тротуару, а он по мостовой. Ходили и разговаривали. Так я выучился говорить по-китайски.
Однажды, когда гости разошлись, Иван, младший брат, начал разговор о том, что вот, мол, семья их не живет уже так, как раньше, отец лишился и лавки, и лошадей. Ерошенко резко его оборвал. Он был доволен, что Советская власть не посчитала его семью кулацкой, сохранила им и дом, и огород. Старшая сестра Пелагея работала в селе врачом, а младшая Мария – учительницей. За это семью Ерошенко уважали.
В середине октября Ерошенко сказал:
– Ну, отец, погостил я у вас – и будет. Пора и за дело. Поеду на год обратно в Китай – доучивать студентов. А через год по весне ждите – вернусь.
Провожало Ерошенко полсела. А вслед ему полетели письма, с конвертами, надписанными рукою отца: "Китай. Пекин. Пекинский университет. Прохвесору Испиранта Василию Ерошенку".
Вспоминая это время, Ерошенко писал: "Я снова покинул свою родину и уехал за границу. Но и здесь у меня продолжало болеть сердце. Мне казалось, что в нем образовалась новая, еще более глубокая рана. Она становилась все глубже и глубже… О мое сердце! Что мне поделать с тобой?.."
(14а) В. И. Ленин. Рабочий класс и национальный вопрос. – Полное собрание сочинений. Т. 23, с. 150.
(15) Так в старое время в деревнях называли китайцев, разносивших по домам товары. Крестьяне, очевидно, приняли японца за китайца.
"Падающая башня"
Рано утром 4 ноября 1922 года, никого не предупредив, Ерошенко приехал в Пекин. Пешком добрался до дома Лу Синя и, к счастью, застал хозяина: чиновники министерства, где работал Лу Синь, в этот день бастовали.
Лу Синь так обрадовался возвращению друга, что не стал ему выговаривать за опоздание.
– Я ждал от вас телеграммы из Хельсинки, – сказал он.
– Извините меня, – тихо ответил Ерошенко. – Мне так хотелось остаться на родине, но я обещал вернуться – и вот я здесь.
– Это ничего, ничего, – успокоил его Лу Синь. – Вы, наверно, голодны с дороги, так присаживайтесь к столу и ешьте яичницу с рисом. Мы готовим ее по-крестьянски, как в моем родном Шаосинском уезде. Отведайте бобов, запеченных в тесте, – отличное лакомство.
Ерошенко чувствовал, что друг хочет сделать ему приятное, успокоить, ободрить. А между тем, как рассказал Лу Синь, дела в Пекинском университете шли неважно: на русском отделении из пятидесяти человек осталось только пятнадцать, да и на эсперантском потоке студентов поубавилось.
– Мне хотелось бы повидаться со своими слушателями, – сказал Ерошенко.
– В университете сейчас никого нет. Но встретить вы их можете: на 7 ноября назначена студенческая демонстрация. Только прошу вас, – Лу Синь взял руки друга в свои, – будьте осторожны.
Студенты Пекина, выступавшие за безусловное признание Китаем Советской России, организовали демонстрацию по случаю пятой годовщины Октябрьской революции. Лу Синь понимал, что его русский друг, человек кипучей натуры, патриот, не останется в стороне.
На демонстрацию Ерошенко пошел вместе с профессором русской секции А. Ивиным. Когда они приблизились к зданию министерства иностранных дел, его уже осаждали толпы студентов. Здание было оцеплено полицейскими. Юноши и девушки угрожающе молчали.
– Я знаю, почему вы здесь, – сказал, обращаясь к ним префект полиции. – Каждый из вас получил деньги от большевиков.
– Вы много знаете, господин префект, – с достоинством ответил один из студентов. – А вот нам известно, что ваша сестра – любовница министра.
Толпа студентов дружно рассмеялась. Префекта с трибуны словно ветром сдуло.
– О чем шла речь? – спросил Ерошенко.
– Студенты, – пояснил А. Ивин, – вежливо… как бы это сказать… послали префекта куда подальше.
– Спросите их, почему они выступают за признание Советской России, – попросил Ерошенко.
Ивин отозвал одного из студентов и задал ему этот вопрос.
– Империалисты отдали Японии наш Шаньдун. А Ленин – вождь всех трудящихся. Теперь мы видим, кто нам друг, а кто враг.
Ерошенко радостно закивал головой.
Китайские власти строго запрещали любые собрания, где могли обсуждаться политические проблемы. Однако русский писатель и его товарищи нашли повод для встречи. 16 декабря 1922 года они сняли зал одной из гостиниц под, казалось бы, нейтральным предлогом – для празднования годовщины со дня рождения доктора Заменгофа, создателя эсперанто. Власти не стали чинить препятствий. А между тем здесь, в этом зале, прозвучали далеко не нейтральные речи.
Свое выступление Ерошенко начал с рассказа о жизненном пути Заменгофа. Потом остановился на его предсмертном письме к европейским дипломатам – об устройстве мира. Это дало повод сказать и о том, что гораздо больше волновало китайских слушателей, – о западных политиках, которые на своих конференциях делили Китай.
