С Расковой в качестве штурмана летел штурман полка капитан Кирилл Хиль, профессионал высочайшего класса, которого боготворили в полку. Хиль, вероятно, мог бы их спасти, но Раскова, тоже штурман, не доверилась ему. Как и у большинства русских рек, у Волги левый берег пологий, правый — высокий. Решив, видимо, что внизу левый берег, Раскова начала пикировать, пробивая туман. Они врезались в правый берег Волги. Их искали далеко от места аварии и нашли, только когда угомонилась непогода.
Основной удар пришелся на кабину летчика. Раскова погибла мгновенно. Штурману Хилю в момент столкновения с высоким берегом срезало голову от страшного удара о бронеспинку. Стрелок-радист из их экипажа и летевший вместе с ними техник эскадрильи, вероятно, остались бы в живых, если бы самолет нашли в тот же день. Хвост самолета при ударе отвалился, они были ранены. Эти двое мужчин лежали там же, у самолета, — стояли страшные морозы. Когда их нашли, мертвый техник все еще держал в руках окровавленное полотенце, которым зажимал рану стрелка.
Летчицам, которых Раскова вела в своем последнем перелете, повезло, они остались живы. Когда маршрут начало затягивать туманом, звено рассредоточилось: в тумане нельзя идти плотно. И Люба Губина, и Галя Ломанова, опытные летчицы, до войны работавшие инструкторами в аэроклубах, хорошо это знали. Люба сумела разглядеть опушку леса и посадила самолет около нее. Галя Ломанова приземлилась около железнодорожной станции. Обе пострадали сами и повредили самолеты, но уцелели и летали в Москву прощаться с Расковой.
Ее тело на По–2 доставили на Саратовский авиационный завод, который оказался близко к месту катастрофы. Директор завода Левин никак не мог поверить в смерть этой «замечательной, большой души, обаятельной женщины»: Раскова дружила с его семьей и, приезжая на завод, часто проводила пару часов в его семье, разговаривала, играла на пианино и пела любимые песни.
Левин сообщил о случившемся в Москву. Через короткое время он получил указание «подготовить тело и ночью отправить в Москву». «Подготовкой» занималась комиссия под руководством знаменитого академика-хирурга Миротворцева: восстанавливали лицо. Голова Расковой уцелела, но лицо было изуродовано так, что пришлось наложить более сорока швов. Это требовалось потому, что сначала Раскову намеревались выставить для прощания в открытом гробу. Потом от этой идеи отказались. Закрытый гроб выставили в фойе заводского клуба. Все заводчане, тысячи жителей Саратова и воинские подразделения прошли мимо него, отдав Марине Расковой последние почести.
Поздно ночью тело отправили в Москву в специальном вагоне, прицепленном к скорому поезду. Кирилла Хиля и остальных членов погибшего по вине летчицы экипажа похоронили в братской могиле недалеко от места аварии.
Узнав ужасные новости, Маша Долина полетела дальше, в полк. Там был «сплошной траур».[409] Плакали все — летчики, штурманы, стрелки-радисты, наземные службы. «Страшный траурный митинг был. Весь полк рыдал», — вспоминала Долина. Вскоре о гибели Расковой узнали и в двух других полках.
Женя Руднева записала в дневнике: «Наутро на строевых собраниях эскадрильи мы услышали ужасную новость. Вошла Ракобольская и сказала: “Погибла Раскова”. Вырвался вздох, все встали и молча обнажили головы. А в уме вертелось: “Опечатка, не может быть”. Наша майор. Раскова. 31 год…»[410]
Галя Докутович, конечно, тоже упоминает в своем дневнике гибель Расковой, пишет, что Раскова — самая замечательная женщина, какую она когда-либо встречала, ее «юношеский идеал… организатор и первый командир».[411] Утешала ее мысль о том, что галин полк стал лучшим воплощением замысла Расковой: ведь два других полка уже не были чисто женскими.
Скорбела вся страна. Похороны стали событием государственного значения, гибели и похоронам центральные газеты отвели всю первую полосу. «Правда» писала в передовице, озаглавленной «Москва хоронит Раскову»:
«С высоты плафонов к постаменту траурной урны ниспадают полосы черного крепа. В этой урне прах замечательной женщины нашего времени, Героя Советского Союза Марины Расковой. Золотая звезда, два ордена Ленина сверкают на алом бархате у постамента…
Члены советского правительства, народные комиссары, Герои Социалистического труда, Герои Советского Союза, лучшие люди страны стоят сегодня у гроба Расковой. Стрелка часов близится к трем часам дня. Почетный караул принимают А. С. Щербаков, Маршал Советского Союза С. М. Буденный, В. П. Пронин — председатель Моссовета.
Три часа дня. Наступает час, когда траурная урна с прахом Марины Расковой совершит свой последний путь к Кремлевской стене на Красной площади».
«Урна с прахом Расковой движется к Кремлевской стене. Троекратный салют, гул моторов самолетов, промчавшихся над Красной площадью, возвещают Москве о том, что Марина Раскова, герой Советского Союза, замечательная русская женщина-летчик, закончила свой славный жизненный путь», — завершил статью корреспондент «Правды».
После гибели Расковой, как, впрочем, и до этого, ее дочь Таню растила бабушка. Командование осиротевшим 587-м полком доверили, правда временно, до прибытия кадрового командира, Жене Тимофеевой.
Тимофеева была самой опытной летчицей в полку, она уже до войны летала на двухмоторном бомбардировщике и командовала эскадрильей. Но задача ей досталась нелегкая: казалось, что после гибели командира полк утратил веру в себя, и окружающие в них тоже не верили. На аэродроме, где должен был приземлиться 587-й полк по пути на Сталинградский фронт, при известии о прибытии женского бомбардировочного полка, как рассказывали, началась паника. «В блиндажи! Бабы садиться будут!» — кричали летчики полувсерьез-полушутливо.
После гибели Расковой Женя, как и все, пребывала в смятении и думала: «Что теперь будет с полком?.. Вдруг весь труд, затраченный на освоение сложного самолета, пропадет даром? Поверят ли в нас?» Полк ждал приказа о перелете на фронтовой аэродром на левом берегу Волги. Пока что требовалось очистить самолеты от снега: на аэродроме сугробы выросли уже по пояс. Ведя людей к самолетам, Тимофеева шагала спиной вперед: лицо жег страшный ветер. В разгар работы ее вызвали в штаб, где находился представитель 8-й воздушной армии. «Принять командование полком», — передали Жене приказ. Этот приказ ошеломил: как она сможет заменить Раскову и повести людей в первый для них бой? Она чуть не ответила «Нет!», но вместо этого чужим голосом сказала: «Есть принять полк!»[412]
В следующие дни погода по-прежнему стояла суровая: мороз ниже сорока градусов и ветер, но пришлось тренироваться: учебные полеты на высоту, строй, связь в воздухе. В двадцатых числах января Тимофеева доложила о готовности полка. И 28 января наконец они отправились в свой первый боевой вылет — ведомыми с летчиками «братского» 10-го бомбардировочного полка, стоявшего на том же аэродроме. На своих первых стокилограммовых бомбах, сброшенных на Сталинград, они царапали отверткой: «За Марину Раскову», хотя в гибели Расковой немцы были не виноваты.
«Это теперь на долгое время, а может, и навсегда, мое последнее письмо. Мой товарищ, которому надо на аэродром, захватит его, потому что завтра из нашего котла уйдет последний самолет. Положение уже стало неконтролируемым, русские в трех километрах от последней летной базы, и, если мы ее потеряем, отсюда и мышь не вырвется — и я в том числе. Конечно, и другие сотни тысяч, но это слабое утешение, что делишь смерть с другими». Это письмо неизвестного автора действительно вывез из котла последний приземлившийся там самолет, однако этот самолет сбили, так что письмо не дошло до адресата.[413]
Приходившие на командный пункт 6-й армии офицеры связи и порученцы представляли собой страшное зрелище. Адъютанту армии полковнику Адаму «трудно было поверить, что эти замотанные в тряпье фигуры являются офицерами. Наружу выглядывали только глаза, нос и рот, ноги у большинства из них были обмотаны обрывками одеял. Одеты они были в потрепанные, потертые шинели… Часто они были не в состоянии расстегнуть окоченевшими руками пряжку полевой сумки, чтобы достать донесение. Лишь после одного-двух стаканов горячего чая они начинали бессвязно рассказывать об ужасных событиях…».
Русского плена немцы боялись так же сильно, как русские — немецкого. И немцам пропаганда успешно внушила, что плен будет намного страшнее смерти. Теперь, со дня на день ожидая в сталинградских подвалах прихода русских, не только офицеры, от которых неписаный кодекс чести требовал умереть, но не сдаться врагу, но и простые солдаты решали для себя вопрос: жить в плену или умереть до него. Решало этот вопрос для себя и руководство армии Паулюса. Кто-то совершил самоубийство, кто-то решил погибнуть, сражаясь плечом к плечу с солдатами на передовой, кто-то, как сам Паулюс, решил остаться со своими солдатами до конца. Русские бомбежки с каждым днем усиливались.
