– Мир духу твоему!
Иногда добавлялось: «брат», «дорогой брат» или «сестра».
Ну, тут уже ясно было, что перед вами – очередной искатель из «толстовского» мира!
Так оно и было. Странный нищий или бродяга был не кто иной, как знаменитый в «толстовской» среде – знаменитый своей крайней «последовательностью» в качестве «толстовца» – Сергей или, как все его называли – Сережа, Попов.
Это был на самом деле необычайный, своеобразный человек, с необычайной судьбой, о котором мне еще не раз придется упоминать.
Сережа Попов родился в 1887 году в Петербурге, в интеллигентной семье. Будучи гимназистом, заинтересовался Толстым. Толстой подкрепил в Сереже те думы и чувства, которые еще раньше пробудила в нем «Утопия» Томаса Мора. Новыми глазами огляделся Сережа вокруг, гимназия стала чужой и ненужной. «То ли дело жить в труде, в свободе, по-христиански!» – думал Сережа.
Бросив гимназию, он вступил на новый путь, на путь осуществления… «утопии».
Не оставляя без внимания внутренних духовных требований, требований все новых и новых усилий в стремлении к нравственному совершенствованию, Сережа отказался от всех привилегий своего положения, от паспорта, от достатка, от хорошей городской одежды и ушел в народ, в деревню – помогать трудом тем, кто в этом более всего нуждался.
Потом Сережа узнал о существовании «толстовских» земледельческих общин, и его потянуло туда. В течение нескольких лет он исколесил Россию в разных направлениях, навещая друзей и единомышленников по разным губерниям и областям или работая у крестьян. Он предлагал людям свой посильный труд, не беря за него никакого вознаграждения, довольствуясь только пропитанием. Охотно делился с каждым встречавшимся ему человеком также и своими взглядами. Но главное, поучал не словами, а жизнью.
Он постепенно выработал в себе удивительную незлобивость и мягкость. Ко всем относился одинаково кротко и любовно, обращаясь не только к людям, но и к животным, как к братьям. Он не брезговал никакой самой грубой и неприятной работой. И трудился настолько добросовестно, что в первое время от непривычки и от чрезмерного напряжения с ним случались даже обмороки. Потом он вработался во все сельскохозяйственные работы и нес их, как заправский работник.
В личной жизни был крайне воздержан и прост. Одевался во что Бог пошлет и что дадут добрые люди, лишь бы прикрыть тело. «Хорошо, брат, даже мужички не завидуют!» – говорил он о своем отребье. Спал на соломе. Не употреблял в пищу не только мяса или рыбы, но даже молока и яиц, а также меду, – на том основании, что, как ему не раз приходилось наблюдать, все, даже лучшие пчеловоды нередко по неосторожности «давят пчелок». Не употреблял он и обуви из кожи, ходил в лаптях.
Сережа любил и жалел всякое живое созданье. Он, например, отвергал пользование трудом лошадей в хозяйстве, не считаясь с тем, что и человек несет на себе заботы о кормлении и содержании рабочего скота. Если ему случалось самостоятельно засевать хлеб или сажать картошку, то он не запахивал поле лошадью, а сам вскапывал лопатой.
Поработавши в одном месте, Сережа мирно прощался с хозяевами и шел дальше, в другое. Круг общения его с людьми и со всем миром Божьим, таким образом, никогда не замыкался.
Очень часто по дороге Сережу останавливали какие-нибудь деревенские или уездные власти и требовали предъявить паспорт. Паспорта не оказывалось. Тогда его спрашивали, кто он такой, из какой губернии.
– Я – сын Божий, по телесной оболочке – Сергей Попов, – отвечал обыкновенно Сережа. – Все люди – братья. Весь мир – дом Божий, вся земля – Божья, а губернии – это самообман, мираж…
Но власти настаивали на ответе о звании, происхождении и т. д. Сережа отвечал то же самое. Его ругали, били – ничего не помогало. Тогда кроткого упрямца хватали и сажали под арест в какой-нибудь клоповник на месяц, на два, а иногда и больше, пока стороною собирали о нем необходимые справки. В конце концов его обыкновенно выпускали, причем за время более короткого знакомства с ним отношение к нему его гонителей совсем менялось: вместо ожесточения они начинали испытывать к «брату Сергею» почти любовь.
– На тебе, Сережа, двугривенный, пригодится в дороге! – бывало, обращался к Сереже, выпуская его из плена, какой-нибудь сердобольный исправник или пристав, может быть, недавно угощавший «бродягу» тумаками.
– Благодарю, брат! Я уже обедал сегодня, брат! – отвечал Сережа своему недавнему притеснителю и, кротко отклонив дар (он старался не иметь денег), отправлялся дальше…
Так протекала его подвижническая жизнь.
Придя в Телятинки, Сережа Попов заявил, что останется тут на лето. Попросил показать ему участок земли, где бы он мог посадить картошку и поставить себе шалаш. Это было, с разрешения В. Г. Черткова, с которым управляющий хутором списался, сделано.
Сережа приступил к труду. Помню, как ранней, холодной весной, одетый в короткую рваную куртку, босой, с засученными до колен штанами, он занимался тем, что, в течение долгих дней, с усилием возил на себе по замерзшим кочкам обширной усадьбы передок от старой телеги с укрепленной на нем кадушкой, наполненной распускающими зловоние и плескающимися нечистотами из отхожего места: он удобрял ими свой огород. Страшно было глядеть, как он изнурялся. Что-то противуестественное в нем было.
Потом Сережа сидел на пороге своего шалаша и вел душеспасительные беседы с посещавшими его «толстовцами» и просто любопытными. Около него вертелся, помахивая хвостом, общий наш любимец – большой, белый с черными пятнами пес Соловей. Сережа всегда делился с ним последним.
– Валя! – говаривал мне, бывало, милый и остроумный мальчик Лева Сергеенко (будущий Русланов), гостивший у Чертковых. – Посмотри, Сережа Попов называет тебя «братом», но он и Соловья называет «братом». Значит, выходит, что ты – брат Соловья!
И мальчик весело смеялся, не подозревая, во-первых, того, что построенный им силлогизм – совершенно правилен, а во-вторых и главное, того, что и внутренняя правда, вложенная в этот силлогизм, несомненна и неопровержима.
Сережа несколько раз посетил Льва Николаевича в Ясной Поляне, а со мной постоянно и с большой нежностью в голосе посылал Льву Николаевичу «привет и любовь». Лев Николаевич совершенно по-братски относился к Сереже, в разговорах с близкими удивлялся его трудовой и последовательной жизни, но однажды, покачав головой, выразил все же сомнение, нет ли в действиях Сережи влияния заботы о славе людской. Думаю, однако, что в данном случае сомнение Льва Николаевича, – высказанное им, правда, с большой осторожностью, больше – как выражение удивления перед подвигом жизни Сережи, – едва ли имело основание. Я потом знал Сережу Попова много лет и могу засвидетельствовать, что это был человек кристальной чистоты и самых высоких устремлений.
Еще дальше, в 12 верстах от Телятинок, в деревне Хатунке Крапивенского уезда проживал с семьей один из старших друзей Л. Н. Толстого, мелкопоместный дворянин Михаил Васильевич Булыгин. Это был родной племянник бывшего министра внутренних дел А. Г Булыгина, с именем которого связан проект о законосовещательной Государственной думе. М. В. Булыгин воспитывался в Пажеском корпусе, недолго служил офицером и затем состоял студентом московской Петровско-Разумовской (ныне Тимирязевской) земледельческой академии, которой, однако, не кончил. Увлекшись мировоззрением Толстого, Булыгин решил заняться земледелием, с каковой целью приобрел в Хатунке небольшое имение с маленьким старым, полуразвалившимся, грибообразным, заросшим мхом помещичьим домиком, где и поселился.
Иногда, отвечая на любопытные вопросы гостей-«толстовцев», Михаил Васильевич принимался рассказывать о том, как он, будучи пажем, на придворных балах носил шлейф одной великой княгини, щеголял в белых лосинах и шитом золотом мундирчике, или же, перелистывая альбом с фотографиями своих товарищей по Пажескому корпусу, одетых как раз в такие же лосины и в парадные мундиры с широкими поперечными, золотой гладью шитыми полосами через всю грудь, называл фамилии и давал характеристики этих юных отпрысков русских аристократических родов. Это было любопытно как раз по контрасту с той обстановкой, в которой старый «паж» находился теперь…
Толстым М. В. Булыгин заинтересовался и был привлечен как разоблачителем, во-первых, государственного и, во-вторых, церковного лицемерия. Бывало, долго он ораторствовал на эти темы за обедом или за чаем в убогих своих «хоромах», увлекаясь, жестикулируя и пересыпая свою речь громкими – то негодующими, то ироническими – восклицаниями. «Табашная держава», – называл бывший паж русское царство, пользуясь выражением одного оригинала-сектанта24. Выговор у него при этом был настоящий «дворянский», барский, с выразительными голосовыми модуляциями и с растяжением гласных. И в наружности одетого в скромную серую поддевку Михаила Васильевича сказывалось его аристократическое происхождение: он обладал среднего роста сухой, крепкой и в то же время изящной фигурой, сухим красивым лицом, черной, с проседью, шевелюрой и живыми, черными, искрящимися умом и добротой глазами. Не ниже стоял и его внутренний облик, весь – воплощенное благородство, честность и правдивость.
