Однажды утром в Генуе мы с Обри Хитчинзом пришли в театр поупражняться и обнаружили, что на сцене нет никого, кроме Павловой.
– А, мальчики! Хотите поработать? Хорошо, я дам вам урок.
И мы приступили к занятиям. Мы напряженно работали около часа, а затем Павлова сказала:
– Очень хорошо, мальчики. Куда вы собираетесь идти поесть? – Мы озадаченно смотрели на нее. – Я знаю очень хорошее место, – продолжала она. – Любите ли вы морепродукты? Пойдите попросите у Мей, чтобы она дала вам деньги, я возьму вас с собой.
Павлова никогда не имела отношения к деньгам; думаю, если у нее появился бы фунт, то она сочла бы это вполне приличной суммой. Мей, ее замечательная английская горничная, которую все мы обожали, только что получила деньги и одолжила нам пятерку. Мы наняли такси, мадам дала адрес, и мы поехали. На окраине города был построен ресторан на утесе. Он казался абсолютно простым, без претензий, но блюда были изумительными, счет огромным, и все мы получили большое удовольствие. Павлова казалась счастливой и расслабившейся, мы болтали обо всем и ни о чем. Конечно, мы не могли полностью избежать темы театра. Я рассказал Павловой, что моя мать с раннего детства брала меня на все представления, и я видел ее в театре «Палас» в 1910 году, она заметила, что это принесло мне пользу.
Когда мы были во Флоренции, нас созвали и сообщили, что есть возможность сезона в Париже, но, поскольку курс франка упал довольно низко, не согласимся ли мы на меньшее жалованье во Франции. Турне уже близилось к окончанию, и никто не хотел его продлять, так что мы все единодушно заявили, что поедем только при том условии, если получим наше обычное жалованье по текущему курсу. Редкий случай, когда балетная труппа проявляет такое единодушие, но в этом случае мы его проявили. Парижский сезон имел огромный успех, поэтому мы не сожалели о том, что сюда приехали. Однажды вечером я пришел, чтобы посмотреть «Осенние листья». Когда я поднялся на сцену, Павлова что-то обсуждала с Дандре, по-видимому декорации. Она повернулась и, увидев меня и разогревавшегося там же Обри Хитчинза, подозвала нас.
– Скажите, мальчики, не кажется ли вам, что будет намного лучше убрать это отсюда? – спросила она, указывая на большое пространство между деревьями, покрытое сетью. При этом она тихо прошептала: «Скажите «да», что мы, конечно, и сделали.
Сеть убрали, и она смогла выйти именно там, где хотела. Самый ужасный момент этого сезона произошел для меня, когда мы танцевали «Фею кукол». Я услышал звонок, который дается за пять минут до начала спектакля, из туалета, где не было ручки и где я оказался заперт, и никто не слышал моих призывов о помощи. Наконец кто-то все же услышал меня; Стэнли Джадсон освободил меня с помощью пилки для ногтей, и я в последнюю минуту успел втиснуться в свой костюм и появиться на сцене в роли Джека в коробочке.
Новиков покинул труппу и отправился в Чикаго в качестве балетмейстера. Члены труппы собрали деньги на прощальный подарок – изделие из кожи итальянской работы, а поскольку я был его учеником, меня избрали вручить ему подарок. Бутсова, присоединившаяся к труппе на это турне, тоже покинула Париж и некоторое время оставалась в Европе. Мы вернулись в свои дома и, как обычно, отсыпались по крайней мере неделю. Мы с Обри только успели снова нанять студию и собрать своих учеников, как получили письма, сообщающие, что вскоре состоится турне по Южной Америке, оно продлится всего три месяца, но начнется уже через четыре недели. Мы обрадовались не так сильно, как следовало бы, поскольку нас волновало развитие нашей студии. Лейла Сокхей снова жила в Лондоне и приходила брать у меня уроки. Меня чрезвычайно удивило и порадовало, когда я узнал, что она успешно дала концерт в Бомбее во время своего там пребывания. Она еще так мало занималась, что это казалось почти невероятным.
Нас пригласили на чай в Айви-Хаус; там присутствовали махарани[80] Куч Бихара, Лейла Сокхей и очень странная женщина, которая, как мне помнится, провожала труппу в Южную Африку. Я никогда не встречал никого, кто сильнее соответствовал бы континентальной идее об английской гувернантке, но она обитала в Айви-Хаус, носила русское имя, говорила с русским акцентом, даже по-русски произносила слово «молоко». Ей каким-то образом удалось втереться в домашнее хозяйство Павловой в качестве своего рода домоправительницы. Она присматривала за Айви-Хаус, когда Павлова отправлялась в гастрольные поездки. По слухам, она уехала на несколько дней и набросала так много семян для птиц в птичник, что фонтан засорился и несколько птиц утонуло. Неожиданно вернулась Павлова, увидела, как обстоят дела, и короткий отпуск продлился навсегда. Помнится, во время чаепития к французским окнам столовой часто подходил павлин и стучал клювом по стеклу, чтобы его впустили, что бесконечно забавляло индийских гостей.
Глава 13. Южноамериканская интерлюдия
Наступил август, и мы снова оказались в Саутгемптоне, на борту «Алькантары», готовой отплыть в Рио. К труппе в качестве второй балерины присоединилась Рут Френч, а еще у нас появилась новая очаровательная характерная танцовщица Елена Бекефи. Что за красавица она была! И как изумительно танцевала чардаш, истинная дочь будапештского танцовщика, приглашенного в Императорский театр двадцать лет назад за великолепное исполнение чардаша. Она обладала кошачьей грацией и быстрым ритмом, характерным для испанцев.
Мне пришлось сделать прививку, и она не обошлась без последствий. Кто-то налетел на меня на палубе и сорвал коросту. Я отправился прямо к корабельному врачу, который пришел в ярость оттого, что его побеспокоили в неприемные часы. Капитан корабля из лучших побуждений предостерег нас, что в Южной Америке широко распространен сифилис. Он испортил мне все турне своими ужасными рассказами, поведанными нам с хорошими намерениями. Из-за него все казалось мне зараженным. По пути мы заехали в Лиссабон; мне никогда не забыть завывания женщин на пристани, когда мы отплывали. Это был самый жалобный плач, какой мне только доводилось слышать.
В труппу вступил Владимиров, заменив Новикова; а также вновь присоединился Веселов и стал исполнять роли Залевского, который заболел, находясь в отпуске в Италии, где жила его сестра. У нас появился и блистательный характерный танцовщик Славинский. Павлова попросила Баланчина поставить два танца для Славинского и Кирсановой – «Гротескную польку» и «Алеко», последний из них замечательный цыганский танец, который я тоже исполнял.
Вход в гавань Рио – одно из самых сильных впечатлений в жизни; море и холмы невероятно красивы, город тоже великолепен, а «Театро Мунисипаль» один из лучших в мире. Здесь царила удивительная атмосфера беззаботности. Не помню, кто порекомендовал нам отель, но он был довольно чистым и удобным, с личными душами. Репетиции начались тотчас же, как только мы ступили на берег, и продолжались до восьми часов вечера. Я так устал, что не мог есть и попросил Обри Хитчинза разбудить меня часов в девять, чтобы мы пошли поужинать. Ему моя идея понравилась. Когда меня разбудили, был час ночи, думаю, я проспал бы всю ночь, если бы меня не разбудили. Одним из удобств был работающий всю ночь ресторан, так что странное время не имело значения. Меню было на португальском языке, но никто из нас не знал португальского. Мы водили по нему пальцами до тех пор, пока не наткнулись на блюдо, которое, судя по его местоположению в меню, приняли за цыпленка. Вместо этого нам принесли огромное блюдо, полное восхитительных креветок. На следующий день какие-то англичане пришли в театр приветствовать труппу. Они стали давать советы, которые обычно дают приехавшим в тропические страны, и в самом конце их списка «не» говорилось: «Вы можете есть все, что пожелаете, за исключением креветок, от которых у вас непременно нарушится пищеварение». У нас не нарушилось. В ресторане было довольно много народу в час ночи. Девушки из городских ревю являлись его постоянными посетительницами, и все белокурые «лорелеи» из немецкой труппы всегда бросали недоброжелательные взгляды на рыжеватых, будто подкрашенных хной, англичанок нашей труппы, словно говоря: «Вы крашеные потаскушки». Это было очень забавно.
