-Да, правильно в рамках и застекленные.
«Мы заберем стекло», - приказал он. У него есть уже служебные помещения где-то, естественно, без стекол, как большинство помещений в Берлине. Ну, по мне так, если он хочет, то пусть решаться на вторжение. Я охотно постою на шухере. Но возможно там уже все забрали.
На обратном пути я посетила Гизелу. Опять белокурая Герта лежала больной на диване, на этот раз, тем не менее, не красная, а с белоснежным лицом. Она имела, как Гизела говорит, выкидыш. Я дальше не спрашивала. Дала только каждой из 3 девочек по одной из конфет, которые наш венгр дал мне «в благодарность за тонкий стеклянный намек» на обратный путь. С начинкой из мокко, очень хорошие. Нужно было видеть, как судорожно сжатые, отравленные лица девочек осветлялись, когда они пробовали сладкую начинку конфет.
Говорила с Гизелой о наших планах по издательству. Как только из нашего плана начнет хоть что-то получаться, Гизела могла бы присоединиться. Она смотрела скептически. Она не может представить себе, что мы сможем оформлять разрешение на печатные произведения в нашей стране. Она сказала, что только газеты в московском стиле будут позволены, и это не в наших силах. Я заметила, что она стесняется произносить слово Бог передо мной; но все же, она имела ввиду именно его. Я убеждена, что она молится и это дает ей силу. Ест она не больше чем я. Ее глаза глубоко впали. Но ее глаза светятся, в то время, как мои пусты. Нельзя себе сейчас ничем помочь. Но все же, простое наличие других голодающих вокруг меня, заставляет меня держаться.
Понедельник, 11 июня 1945 года.
Снова один день для себя. Я была в полиции и пыталась получать какое-либо официальное разрешение на эксплуатацию покинутого сада, который лежит за выгоревшим домом профессора К., хорошего знакомого из прошлого времени. Я представила письмо старого господина, которое он послал мне еще в марте из его бранденбургского убежища и где он просил меня, чтобы я смотрела за его садом. Посылали меня от Понтия к Пилату. Никто не отвечал. Всюду спертый воздух и маленькие перебранки в обшитых картоном темных офисных помещениях. Ничто не изменилось.
По дороге я надергала крапивы. Я была очень слаба, жир отсутствует. Все время бегающие пятна перед глазами и чувство взвешенности. Уже эта запись – и это теперь усилие, - это мне, однако, утешение в моем одиночестве, что-то вроде беседы. Вдова рассказала мне о своих диких мечтах о русском, о котором она грезит все еще. У меня их нет, все выплюнула на бумагу.
Плохо идут дела с картофелем. Вручили нам рационы уже до конца июля, в принудительном порядке, мы должны были забирать их. Потому что они начали портиться. Запах в кухне едва ли можно выдерживать; все же, на балконе, я боюсь, они еще быстрее сгниют. Чем же жить в июле? Газовая плита печалит меня. Если давление газа достаточно, то щелкает в трубе как от выстрелов. И электрическая электроплитка больше не работает.
Я должна охранять хлеб от меня самой. Был уже съедено около 100 граммов от завтрашнего рацион заранее, Этого нельзя позволить.
Вторник, 12 июня 1945 года.
Снова поход в Шарлоттенбург. С быстрыми поездками по железной дороге покончено. Сразу же после первых попыток что-то испортилось: дорога снова стоит. У нас отличное управление. Теперь наши проекты и предложения должны подаваться во все возможные ответственные учреждения.
Новый опыт достался мне по дороге. С лужайки трупы убирали с целью погребения на кладбище. Труп лежал уже на мусоре. Глинистый, продолговатый узелок в парусине. Выкапывающий мужчина, пожилое гражданское лицо, утирал с себя пот рукавами рубашки и обмахивался веером своей шапки. Впервые я ощутила, как человеческая падаль пахнет. Во всех возможных описаниях я находила выражение «сладковатый трупный запах». Я нахожу имя прилагательное "сладковатый" неточным и не достаточным ни в коем случае. Этот дух вовсе не кажется мне запахом; скорее как какое-то ликование, вязкий, как воздушная каша, туман, который накапливается перед лицом и в ноздрях; слишком заплесневелый и плотный, чтобы вдыхаться. Оно захватывает дух. Это отталкивает тебя как кулаками.
Вообще, Берлин теперь очень плохо пахнет. Тиф идет из Рура. Это сильно пугает господина Паули. И паршивая подхватила, как я слышал вечером, она лежит в каком-то тифозном бараке. Всюду летают кучи заразного мусора. Как живые чудовища! Каждая крошка грязи - это гудящий, кишащий черным цветом шар.
Вдова слышала, что-то, что сейчас в Берлине: «Это наказание нас голодом за то, что несколько Вервольфов (примечание: партизаны) стреляли в эти дни в русских».
Я не верю в это. В наших местах больше не видно, вообще, русских, так что нет никакой добычи для Вервольфа. Я не знаю, куда Иваны делись. Вдова утверждает, что один из двух, что остались в нашем доме, по-прежнему навещает веселую сестру Ане с симпатичным маленьким сыном. Кто знает, чем это кончится. Я вижу белую глотку Ани, разрезанную возле диванной спинки.
(В конце июня по краю неразборчиво написано: Не Аню и не глотку, но Ингу, на 2 дома дальше, после ночи пьянки с четырьмя неизвестными, до сих пор не обнаруженными, утром с расколотым черепом найдена. Убили – пустой конечно - пивной бутылкой. Определено не от злости или кровожадности, а просто, вероятно, в споре о последовательности. Или эта Инга смеялась над ее посетителями. Пьяные русские опасны, они свирепеют и дерутся даже между собой если возбуждены).
Среда, 13 июня 1945 года.
День для меня. Я искала крапиву вместе с вдовой. Мы забрели в разрушенный, одичавший сад профессора. Даже если бы я получил официальное разрешение на пользование садом – то было бы слишком поздно. Чужие руки помяли все ветви вишневого дерева и сорвали едва только пожелтевшие вишни. Здесь ничего не созреет, голодные пожинают раньше.
Холод, шторм и дождь. Впервые трамвай снова ехал по нашей улице. Я тоже поехала, вошла, только чтобы поехать, однако, обдумывая по дороге, я решила поехать к ратуше и узнать, заплатят ли за нашу работу у русских, за ту неделю на заводской территории. Действительно я нашла мое имя в списке; аккуратно каждый рабочий день был отмечен, для меня и для других женщин. Даже для налогов были зарегистрированы. Насчитано и я получу 56 ДМ - разумеется, когда будут снова деньги в городской казне. Служащий попросил меня, чтобы я осведомилась еще раз на следующей неделе.
В то время как я ждала на ветру под дождем обратного трамвая, я говорила с парой беженцев. Мужчина и женщина в пути уже 18 дней. Они прибыли из Республики Чехии, сообщение плохое. «Чехи снимают рубашки с немцев у границы и бьют их арапником». И на это женщина, устало: «Мы не можем сетовать. Мы даже хотели этого». Все восточные улицы кишат беженцами.
