Положение Суворова делалось с каждым днем все более ложным: в его войсках австрийцы составляли восемьдесят процентов. Он не обладал терпением и ловкостью, чтобы сглаживать острые углы, и при своей болезненной впечатлительности остро воспринимал каждое проявление австрийцами недоброжелательства.
Все-таки австрийцы соблюдали пока декорум самостоятельности Суворова. Когда он из’яснил Меласу свой план действий, сводившийся к тому, чтобы энергично нажимать на французские армии, оставив заслоны против крепостей, Мелас подчинился ему. Правда, при этом он не преминул скептически заметить:
— Знаю, что вы — генерал Вперед.
— Полно, папаша Мелас, — возразил фельдмаршал, — «вперед» мое любимое правило, но я и назад оглядываюсь.
Оставив заслоны против крепостей Мантуи и Пескьерро и отрядив небольшие части для демонстраций и для угрозы французским флангам, Суворов с главными силами (29 тысяч австрийцев и 11 тысяч русских) двинулся в глубь Италии, к Милану.
Французы поспешно отступали, бросая часто артиллерию и портя дороги; в тыльных крепостях они оставляли незначительные гарнизоны. Первым таким пунктом была Бреша, где заперлись 1260 французов. Понимая моральную важность первого столкновения, Суворов назначил 15 тысяч человек для штурма Бреши, но комендант, видя безнадежность сопротивления, сдался. Эффект был испорчен, тем не менее и русские и австрийские реляции о взятии Бреши носили весьма триумфальный характер.
Наступление продолжалось с неослабеваемой быстротой. Австрийцы с непривычки сотнями валились с ног, кляли судьбу и русского полководца. После перехода через одну реку под проливным дождем ропот охватил все слои австрийской армии и сам Мелас присоединился к нему. Железный характер Суворова не изменил ему. Меласу было отправлено письмо: «До моего сведения дошли жалобы на то, что пехота промочила ноги, — начиналось оно, заканчивалось же следующим образом: — У кого здоровье плохо, пусть тот остается назади… Ни в какой армии нельзя терпеть таких, которые умничают». Австрийцы смирились, но после этого инцидента стало еще яснее, что Суворову нужно вести борьбу на два фронта — с французами и со своими союзниками.
25 апреля войска подошли к реке Адде, важной естественной преграде на пути к Милану, и Суворов увидел, что французы намерены оборонять ее. Наступало желанное сражение.
Несмотря на сравнительную малочисленность своих сил, Шерер решился использовать крутизну берегов и ширину реки Адды, чтобы задержать здесь противника вплоть до прибытия подкреплений. Однако он не сумел организовать оборону; он разбросал свои силы на протяжении ста километров, они стояли редкой цепочкой и нигде не могли оказать серьезного сопротивления.
В противоположность французам, стремившимся обычно к обходам и охватам, Суворов редко прибегал к этой тактике. В значительной степени это об’яснялось тем, что он всегда имел гораздо меньше войск, чем неприятель, и в этих условиях правильная тактика сводилась не к охватам, а к мощному прорыву. Под Аддой Суворов оказался многочисленнее, но, выяснив с помощью разведки, как растянута французская линия защиты, он остался верен своей манере и решил пробить расположение Шерера. Местом переправы для главной атаки он избрал Сен-Джервазио, приказав наводить здесь мосты. Чтобы не позволить французам укоротить фронт, он распорядился наводить мосты еще в двух пунктах: у Лоди и у Лекко, отстоявших один от другого на пятьдесят километров.
Сооружение моста у Джервазио шло медленно, из-за проливного дождя. Тогда Суворов, засучив рукава, без шляпы стал в ряды понтонеров. Мост был вскоре готов. Однако переправу пришлось отложить: начавший активные операции у Лекко, отряд Багратиона встретил неожиданно крупные силы французов и попал в затруднительное положение. После упорного боя французы были отбиты, а переброска туда Шерером резервов еще более обнажила его позиции в центре у Джервазио.
В 5 часов утра следующего дня началась переправа. В самый момент ее было получено известие, что Шерер смещен и на его месго назначен один из известнейших и образованнейших генералов, тридцатипятилетний Моро. Суворов улыбнулся, когда ему донесли об этом.
— Мало славы было бы разбить шарлатана, — громко произнес он, — лавры, которые мы похитим у Моро, будут лучше цвести и зеленеть.
Моро немедленно начал стягивать свои разбросанные войска, но было уже поздно. Французам нужны были сутки на перегруппировку, но этих суток Суворов не дал им. Донской атаман Денисов с казачьими сотнями и венгерскими гусарами быстро переправился через реку, обеспечивая развертывание пехоты. Французы храбро дрались, но в это время у них в тылу загремела канонада: Мелас на глазах у прискакавшего Суворова взял предмостные укрепления через Адду у Кассано. Оказавшись между двух огней, французы начали поспешно отступать. Однако момент для отступления был уже упущен. Одна французская дивизия под командой генерала Серрюрье была окружена и сложила оружие. Потери французов составили около двух с половиной тысяч человек убитыми и ранеными и пять тысяч пленными; потери союзников — около двух тысяч человек. Путь на Милан был открыт.
— Адда — Рубикон, — написал Суворов русскому послу в Вене, — мы ее перешли на грудах неприятеля[45].
Суворов с обычной приветливостью обошелся с пленными; 250 офицеров были отпущены во Францию под честное слово, что не примут более участия в войне. Серрюрье Суворов вернул шпагу, сделав коварный комплимент, что не может лишить шпаги того, кто так искусно владеет ею.
Серрюрье нахохлился и пустился в доказательство чрезмерной рискованности суворовской атаки.
— Что же делать, — вздохнул фельдмаршал, — мы, русские, уж так воюем: не штыком, так кулаком. Я еще из лучших.
29 апреля состоялся торжественный в’езд в Милан. Снова овации, цветы и рукоплескания пылких итальянских обывателей, за три года перед этим (и год спустя) с таким же энтузиазмом встречавших Бонапарта.
Обе армии получили щедрые награды. Австрийцы начали подумывать, что с их чудаковатым главнокомандующим можно ужиться. Мелас на Миланской площади захотел облобызать победоносного вождя, но потерял равновесие и, к общему конфузу, свалился с лошади.
Кажется, только один человек был недоволен положением дел — сам Суворов. Форсирование Адды при двойном численном перевесе не было в его глазах особенной победою. Понесенные при этом тяжелые потери свидетельствовали об искусстве неприятеля и, пожалуй, о его собственных ошибках: ему не следовало слишком разбрасывать свои силы, умаляя этим свои преимущества. Главное же — победа не была использована. Чуть ли не впервые в жизни он не преследовал разбитого противника, позволил ему зализать раны. Он сделал это оттого, что русских войск там почти не было, австрийцы же были страшно утомлены сражением на Адде. У них не было еще нужной закалки, «выучить мне своих неколи было», — с сожалением писал он в Вену Разумовскому. Он понимал, что значение битвы при Адде — больше моральное, чем стратегическое.
