«Октября 25 дня 1782 года.
…Какой ужас! Я буду иметь, дорогой друг, перед глазами весьма грустное явление в лице князя Орлова, который возвращается сегодня в столицу. Слава богу, граф Алексей Григорьевич опередил его и уведомил меня, что он и братья его не будут выпускать князя Орлова из виду по причине полного расстройства или, точнее, ослабления умственных способностей».
Кабинет императрицы. 9 часов 15 минут утра 2 сентября 1782 года. В кабинете Вяземский и императрица. Вяземский делает ежедневный доклад.
– К сожалению, князь Григорий, который прибыл вчера в Санкт-Петербург, сумел ускользнуть от своих братьев. Он бродит по городу, навещает знакомых и при сем говорит невесть что.
– Что же он говорит? – помолчав, спрашивает императрица.
– Про Божью кару, про какую-то Августу и много чего несвязного. В безумии он пришел в дом к князю Щербатову, где посватался к его племяннице. И тут же просил не отдавать ее за него: дескать, проклят он. Князь Григорий нес такое, что князь Щербатов вынужден был отказать ему от дома.
– Ну зачем же обращать столько внимания на бред больного? – прервала императрица. – Однако что же находчивый граф Алексей Григорьевич медлит?
– Много сил потратили Алексей Григорьевич с братьями, матушка! Да только вчера отыскали Григория Григорьевича. Чуть не силой в карету его усадили и к себе в Москву увезли.
– Ну и слава богу. Вот и хорошо. Попроси, чтобы и впредь граф был столь же находчив, ибо поведение безумца будет теперь на его совести и полной ответственности.
Москва. Март 1782 года. Дворец графа Алексея Орлова. Около конюшни стоял Алексей Григорьевич и восторженно глядел, как одного за другим выводили великолепных рысаков. И весело, чересчур весело болтал с братом. Григорий безучастно слушал его.
– Слава богу, из дому тебя вытащил. Да что же ты все молчишь? Неужто по Санкт-Петербургу тоскуешь? Ох, Гришка, ничего ты не понимаешь. Как мы тут весело живем в матушке – Москве. Какие гулянья у нас на масленой. И какое будет первое мая в Сокольниках!
Григорий с отсутствующим видом по-прежнему молчал.
– А балы, Гриша, какие! Иногда в вечер на Москве по сорок балов бывает. Девки из девичьих не вылезают – туалеты все барышням шьют. Один бал в Благородном собрании чего стоит. Экосезы, гавоты, котильоны… А какие барышни! Все помещики окрест дочек в Москву везут. По четыре тыщи на каждом балу! У нас франты даже вальсон танцуют! При сем танце… не поверишь… даму берут за талию! Ну, враги! Сущие враги! Куда там твоему Петербургу! – хохотал Алексей Григорьевич.
Хлопочет вокруг лошадей Алексей Орлов и по-прежнему преувеличенно бодро обращается к молчащему Григорию:
– А балы наскучат – езжай в Английский клоб. Ах, какие там умники! Что тебе твой граф Панин! Они так политику обсудят… А какая игра! Пятьдесят тысяч за ночь проиграть можно! Бостон, пикет… У нас так в Москве к игре пристрастились, что танцевать на балах некому. А чудаки наши московские! Да – с, любим щегольнуть чудачествами. Я на днях выезжал на паре, так на запятках у меня были трехаршинный гайдук и карлица, левая коренная у меня была с верблюда, а правая – с собаку, – хохотал граф. – А какой у меня повар! Сущий враг! Индеек откармливает трюфелями, орехами и рейнским вином отпаивает… Да ты, чай, не слушаешь?
– Значит, ты тоже женился? – вдруг как-то странно спросил Григорий.
– Ей-ей, Григорьюшко, покаты по заграницам разъезжал, – постарался пошутить Алексей.
– Покажи жену.
Из дома выходит молодая женщина с ясным простым лицом. Алексей подводит ее к Григорию.
– Жена моя Евдокия Николаевна. А это брат мой Григорий – восстал сегодня с одра болезни.
Григорий кланяется. Евдокия Николаевна целует Григория в щеку, а он бессмысленно на нее смотрит. Алексей Григорьевич чуть заметно кивнул жене. И она так же молча ушла.
– Ну что? Нехороша?.. Нехороша, да безропотна, потому как по-старому воспитана, в уважении к супругу. Я долго думал – красивую взять или добрую? Красивых-то я насмотрелся. И взял добрую.
– Ох, как ты веселишься, Алеша, – вдруг отрывисто сказал Григорий. – А на душе у тебя, поди, кошки скребут, – и он вдруг засмеялся. – Деток-то у тебя нет!
– Пока Господь не дал, – растерянно ответил Алексей Григорьевич, – но надеемся.
– И не даст, Алеша. Потому что уж очень хочешь ты детей. Не будет их у тебя. За шутки наши не будет…
– Опять бредишь!
– Пусть из Санкт-Петербургу… из дому моего… ее туалетец мне привезут золотой, – бессвязно сказал Григорий.
– Какой туалетец? – терпеливо спросил брат.
– Ну, который государыня, полюбовница моя прежняя, жене моей покойной к свадьбе подарила…
– Зачем он тебе, Гриша? – все также терпеливо, как с ребенком, продолжал разговор с братом граф Алексей Григорьевич.
– Скучаю по разговору с покойницей… Я как голову положу на тот туалетец посреди ее флакончиков, тотчас разговор слышу.
– Какой разговор, Гриша?
– Жены-покойницы. Все говорит: «Не будет вам, Орловым-то, счастья. За ваши грехи меня у тебя забрали. За то, что шутить часто изволили».
– Послушай! В себя-то приди! И опомнись!
– Не хочешь… Неужто забыл, как император всероссийский подышать воздухом у тебя просил? А ты и пошутил. А потом совсем с ним пошутил – за горло его… И с нею… с той женщиной… совсем отменно пошутил: в Петербург доставил на смерть. И как она от чахотки, так вот и жена моя от чахотки…
– Замолчи, – в бешенстве прохрипел Орлов и схватил брата за руку.
– Больно, – равнодушно сказал Григорий. И прибавил: – И я вот… вослед за тобой тоже пошутить рискнул.
Алексей уставился на брата и только прошептал:
– Да ты что?
– Будто не знаешь? Врешь, все знаешь! Она тебе все говорит. Оба вы злодеи… За горло взяла она меня, – он засмеялся, – как ты императора… Вот ту, настоящую, я и привез…
Алексей в ужасе смотрел на брата.
– Послушай, брат, я скоро уйду к жене – покойнице… Чтоб мне там поменее мучиться: пусть она ее из крепости освободит. Тихая она, как птица ручная. В монастыре пусть поселит. Там ей самое место. Обещай! Как я уйду, поедешь к ней и скажешь: дескать, так и так, полюбовник твой сделать это велел, иначе на том свете проклинать тебя будет… – Он замолчал.
– Значит, ты… – тихо выдохнул Алексей.
– Угу… Шутку твою повторил. Всю. Целиком. От корабля до крепости. Да вот жена моя шутку не выдержала. Прекрасна была и чувствительна. Как поняла ту шутку – гаснуть стала… Не хочу я здесь более. Я старался, поверь. Лежал сколько дней в комнате – все старался. Отпусти меня к ней, Алеша.
– Побойся Бога…
– Я всегда меж вами был первый, – продолжал Григорий, – первый чины получал, первый к трону стоял, во всем я был первый… Так что и в смерти мне быть первым. Христом – Богом прошу: не сторожи меня. Яду не дашь – голову разобью. О тот туалетец… А то еще хуже, – прошептал он, – убегу в Петербург. И ее зарежу. Ты нашу кровь знаешь…
