Ира говорит, что, когда она уходила из комнаты в машину, Марина и Эдик спали обнявшись. Но теперь можно сказать, что ее подучил или запугал Караханов.
Подозрение, что к насилию причастен Караханов, возникло после того, как установили, что у них со Стрельцовым одна и та же группа крови. И живо нарисовалась картина, как раздосадованный побегом с ложа любви Иры Караханов воспользовался отключкой Марины и Стрельцова и продолжил начатое Эдиком.
В рассказах под протокол и Стрельцов, и Марина, словно сговорившись, останавливаются у неопределенной черты — получается, что вырубились они одновременно: она от его удара, а он от обморочной степени опьянения. В этом щекотливом моменте путаются и сегодняшние защитники Эдика: по одной из версий, сексуальный акт произошел полюбовно, а потом подонок Караханов обманом занял место Стрельцова; по другой — Эдик вообще не трогал Марину, а бил и насиловал Караханов. Но ведь нервной реакции на укус сам Стрельцов не отрицал…
И все же мне кажется, что в приписываемых Караханову действиях больше пьяной похоти неудовлетворенного самца, чем преднамеренности расчетливого агента спецслужб.
Если отбросить преднамеренность, связанную якобы с выполнением секретного задания, то Караханов попросту скотина, но и наш Эдик в этой ситуации хорош: не засни он, не рассчитав своих сил, опять бы все обошлось. Наверняка бы они утром сообща уговорили обиженную Марину и чего-нибудь придумали все вместе, чтобы оправдаться ей перед родителями.
Но судьба от Стрельцова временно отвернулась.
Накрученная родителями, избитая Марина написала заявление в милицию об изнасиловании. Мало того, такое же заявление — и тоже по требованию родителей — написала на Огонькова Тамара. В тогдашних простых семьях к потерям дочерьми невинности относились с несколько большим драматизмом, чем сейчас. Ну и побои, нанесенные чужими людьми их детям, каким родителям понравятся? Наверное, отцами и матерями девушек двигал и классовый протест — футболисты, особенно после фельетона Нариньяни, были в их глазах избалованными, зажравшимися молодыми барчуками. С таких и содрать чего-нибудь не грех, и наказать знаменитостей за безобразия святое дело.
Все сходилось — и стечение обстоятельств стало для Стрельцова самым неблагоприятным.
Он сердился утром на Марину за царапины, понимая, что опять прибывает на сбор в Тарасовку не в лучшем виде, а его ведь в миллионный раз предупредили: еще одно нарушение — и останешься дома… Вину он чувствовал лишь за нарушение режима.
Девятнадцатилетняя Марина, лишенная невинности самим Стрельцовым, никогда бы не настаивала на изнасиловании, если бы не почувствовала, что отношения оборвались, в сущности, не начавшись по-настоящему. Кто же хочет расставаться с иллюзиями? Еще ее запутали и запугали — и родители, и следователь. Ее излишняя наблюдательность позволяла строить массу версий. Собственно насилия она не помнила, но помнила, как удивилась тому, что одежда ее кем-то аккуратно развешана на стуле, помнила, как Эдик ночью просил у Караханова воды и закурить…
Я противоречу себе.
Обещал не залезать в помойку, а что ни шаг в застопорившемся повествовании, то вязну в ней все глубже — и, одурманенный запахом, зачем-то углубляюсь в нее еще. За тем, может быть, что в отталкивающих подробностях нет-нет да и забрезжит сюжет. Начинает казаться, что герой мой сделает наконец какой-нибудь правильный шаг или — не буду максималистом — не сделает хотя бы очередной глупости — и спасется. Не случится с ним самого страшного.
Только все уже случилось. Конец свободной жизни для него неотвратим.
И все ходы в цейтноте бесполезны.
Неправда, что тренер Качалин не оббивал начальственных порогов — он лихорадочно раздваивался между командой в Тарасовке, которую надо было успокоить после случившегося с товарищами, и московскими командирами, которых он умолял помочь. Но за порогами знали, что «папе» все уже рассказано и пощады Стрельцову ждать неоткуда.
Группу крови у Караханова устанавливали с умыслом — помилуют наверху Эдика, виновным сделают его тезку-лейтенанта.
Но очень скоро стало ясным, что требуется голова Стрельцова. Ни Огоньков, ни тем более вовремя уехавший (да и со своей девушкой приезжавший) Татушин не представляли интереса для громкого — на всю страну — суда.
Борис Татушин сделал все от него зависящее, чтобы выручить Эдика. Его девушка Инна дружила с потерпевшей со школы. Знала ее родителей. Татушин привез Софью Фроловну к Лебедевым. Стрельцовская мама захватила с собой банку варенья, колбасу, зефир, яблоки и что-то еще. Обещала, что Эдик на Марине женится. Действовала прямолинейно, материнское ее отчаяние в преддверии ожидавшей сына тюрьмы передавалось девушкиным родителям и самой Марине, плакали все вместе. К тому же Тамару без особых трудов удалось уговорить отозвать свое заявление на Огонькова; она написала прокурору Мытищинского района, что «в действительности изнасилования не было, а заявление я подала не подумав, за что прошу меня извинить». И Марина нацарапала на листке бумаги: «Прошу прекратить уголовное дело в отношении Стрельцова Эдуарда Анатольевича, т.к. я ему прощаю».
Тамарина бумага составлена с большой толковостью, а прощение Марины никакой юридической силы не имело — следователь Муретов только усмехнулся, объяснив передававшему бумагу Татушину, что уголовные дела об изнасиловании прекращению за примирением сторон не подлежат.
Огонькова на следующий день выпустили из мытищинского КПЗ, а Стрельцова отвезли в Бутырку, в камеру № 127. Пребывание в этой камере с двухъярусными «шконками» называется «сидеть на спецу». С теми, кто сидит в таких камерах, ведется оперативная работа — добиваются более полных показаний или признания.
Ему, наверное, казалось, что он уже арестант с некоторым стажем.
Первые две ночи после ареста они с Огоньковым провели на стульях в кабинете прокуратуры. Дело еще было для судебных чиновников сырым — футболисты оставались «в отказе»: не признавали и самого факта половых сношений с дамами, подавшими заявление об изнасиловании. Следователи оставили подозреваемым чайник, Татушин принес два батона и колбасы.
Двадцать восьмого мая — к обеду, когда прокурор санкционировал арест и содержание Стрельцова в тюрьме (постановление изготовили за тридцать минут), — Эдика отвели в подвал, где находилась камера предварительного заключения.
Здесь, как рассказывают, он познакомился с авторитетом Николаем Загорским, который (опять же по рассказам) устроил ему известного московского адвоката Мидовского, сопроводил на все дальнейшее «малявой» («послали коня» — передали записку с помощью нитки через окно или по канализационной системе) о том, что «Стрелец — мужик правильный», — и утром тридцатого он прибыл в следственный изолятор Бутырки.
