Василий Головнин - Записки капитана флота

Японские чиновники и переводчики наши, по обыкновению своему пришедшие нас поздравлять с переменою нашего состояния, тотчас приметили, что дом не произвел над нами ожидаемого ими действия и что мы так же невеселы, как и прежде были, почему и сказали нам: «Мы видим, что перемена вашего состояния не может вас радовать и что вы только и помышляете о возвращении в свое отечество, но как правительство японское ни на что еще не решилось в рассуждении вас, то губернатор нынешним летом по прибытии своем в столицу употребит все средства и зависящие от него способы склонить свое правительство дать вам свободу и отправить в Россию».

О намерении губернатора стараться в нашу пользу Теске неоднократно нам говорил и однажды, рассказывая, сколь много губернатор нам доброжелательствует и как хорошо он к нам расположен, открыл такое обстоятельство, которое понудило нас непременно до наступления лета уйти. Теске нам сказал, что на сих днях губернатор получил из столицы повеление, которое он при нем распечатал, но, прочитав, выронил из рук и в изумлении и печали повесил голову. Когда же он спросил его о причине сего, то губернатор отвечал, что правительство не уважило его представления, коим испрашивал он позволение, буде русские корабли придут к здешним берегам, снестись и объясниться с ними дружески о существующих обстоятельствах.

Но вместо сего теперь ему предписывается поступать с русскими судами по прежним повелениям, то есть делать им всякий возможный вред и стараться суда жечь, а людей брать в плен; и потому, ожидая прибытия русских в Кунашир, приказано князю Намбускому послать туда большой отряд войск под предводительством знатного военного чиновника, много артиллерии и разных снарядов, а равным образом и прочие приморские места укрепить и усилить. «Если так, – сказали мы, – то война необходимо должна последовать, и теперь уже не будут русские в кровопролитии виновны; японцы сами поставляют преграду к примирению!» – «Что же делать? – отвечал Теске. – Война будет, но не вечно же она продолжится, когда-нибудь мы примиримся, тогда вас и отпустят домой». «Так! – думали мы. – Отпустят! Это случится тогда, когда уже и кости наши истлеют».

Мы очень хорошо знали, что с пособиями Охотского порта невозможно было сделать никакого впечатления над японским правительством, чтобы понудить оное на примирение. Для сего надлежало бы отправить сильную экспедицию из Балтийского моря, но это зависело от того, скоро ли прекратится война с Англией, а между тем время бы текло, и обстоятельства постепенно позабывались.

Вот что страшило нас и понуждало уйти до прибытия наших судов: с появлением их у японских берегов караул за нами сделался бы строже, притом японцы, смотря по их поступкам, опять могли бы нас запереть в клетки.

Теске нас только обнадеживал тем, что по прибытии сюда другого губернатора, если и он будет об нас тех же мыслей, как и Аррао-Тадзимано-ками[51], и сделает в пользу нашу представление, то с помощью личного ходатайства его товарища они могут делу нашему дать другой ход, но нового губернатора мы не прежде могли ожидать, как через два месяца. А между тем наши суда могли прийти и, испытав от японцев назначенную для них не слишком гостеприимную встречу, вероятно, не стали бы сносить более такого оскорбления и принялись бы сами за неприятельские действия.

Притом от Теске мы также узнали, что новый губернатор везет с собой ту тайную бумагу, присланную к ним Хвостовым, которой они нам еще не показывали, и в ожидании коей японцы беспрестанно предлагали нам новые вопросы о разных предметах по совету Мамии-Ринзо, ибо он (как то нам сказал Теске), сделавшись великим нашим врагом, утверждал здесь перед губернатором и в столицу отправил донесение, что, по мнению его, мы непременно обманываем японцев и что мы не случайно к ним пришли, а в качестве шпионов, чему приводил он разные доказательства. Все доводы, на коих основывал он свое мнение, нам не были известны, но те, о которых Теске сказывал, были весьма смешны и глупы, по крайней мере европейцу должны они были таковыми показаться.

Например, ему казалось сомнительным, чтобы мы имели кредитивное письмо на пять тысяч пиастров в Кантон к английскому купцу, говоря, что иностранцу нет никакой нужды давать нам деньги и что мы все нужное должны везти с собой, почему он и спрашивал нас, как зовут этого купца, бывал ли он в России, умеет ли говорить по-русски и проч. Но как бы то ни было, а Теске признался нам, что хотя Мамия-Ринзо не в силах был поколебать губернатора в добром его об нас мнении, но представление его в столице будет иметь большое действие, ибо и без того уже не токмо правительство, но и вся публика там очень предубеждены против нас.

Между тем переводчики наши прилежно продолжали учиться по-русски, беспрестанно нас расспрашивали и записывали сообщаемые им нами различные сведения, напоминая часто, что с новым губернатором будут сюда ученые нарочно, чтобы заниматься с нами науками и узнать содержание наших книг.

Короче сказать, сколько мы ни рассматривали свое положение, но не видали ни малейшей надежды, чтобы японцы освободили нас по доброй воле. Перемену же нашего состояния к лучшему мы имели многие причины приписывать желанию их сберечь нашу жизнь, приучить нас терпеливо переносить горькую нашу участь и пользоваться нашими знаниями.

Утвердясь в сих мыслях, мы помышляли единственно о том, каким способом привести в исполнение смелое свое предприятие, которому величайшую преграду мы находили в товарище своем господине Муре. Это несчастное обстоятельство делало положение наше еще ужаснее, если только возможно. Мы ясно видели, что он, так сказать, переродился и сделался совсем другим человеком. Он даже перестал называться русским (отец господина Мура был немец в нашей службе, но мать русская, а потому он и крещен в нашей вере, воспитание получил он в Морском кадетском корпусе), а уверял японцев, что вся родня его живет в Германии и проч. Явные разговоры его с переводчиками показали нам очень хорошо, чего мы должны ожидать от него, а Алексей нам сказывал за тайну, что господин Мур открыл ему свое намерение вступить в японскую службу и быть у них переводчиком европейских языков, и что он его приглашал к тому же, обещая ему свое покровительство, когда он будет в случае. Тогда мы увидели, что он для нас был самый опасный человек и что мы непременно должны поспешить исполнением своего предприятия.

Если бы мы все были согласны уйти, то исполнение такого покушения было бы не слишком трудно. Солдаты сангарского караула хотя и не спали по ночам, но они нами не занимались, сидели обыкновенно около жаровни, разговаривали и курили табак; их дело было только каждые полчаса обойти двор кругом и простучать часы. Офицер же их хотя и сидел беспрестанно у решетки, но сквозь оную не часто на нас смотрел, а большей частью читал книгу. Японцы отменно любят заниматься чтением; даже простые солдаты, стоя в карауле, почти беспрестанно читают, что нам крайне не нравилось, ибо они всегда читают вслух и нараспев, несколько похоже на голос, которым у нас псалтырь читается над усопшими; и потому, пока мы не привыкли, то часто не могли спать по ночам. Они вообще любят читать отечественную историю и описание бывших у них несогласий и войн с соседними народами; все такие книги напечатаны на японском языке. В печати употребление свинцовых букв они не знают, а вырезают свои сочинения на досках крепкого дерева.