После смерти Дельвига обнаружилась непонятная пропажа ценных бумаг на весьма значительную сумму.[121]
Дядя Александр, чтивший память друга, а потому сочувствовавший всем, кто был к нему близок, порешил, посоветовавшись с П.А. Плетневым, взять на себя в пользу родных умершего издание «Северных цветов», что и исполнил. Последняя книжка альманаха, изданного дядей, вышла в 1832 году.
Мать моя рассказывала, что брат ее Александр и Дельвиг питали один к другому не только искреннюю дружбу и уважение, но и какую-то особенную прелестную детскую нежность. Так, например, при встрече целовали друг другу руки, о чем говорили мне и покойные: лицейский их товарищ Сергей Дмитриевич Комовский и Анна Петровна Виноградская (бывшая Керн), которая приводит это и в своих воспоминаниях, напечатанных в «Библиотеке для чтения» за 1850 год.
Я упомянул выше, что отец мой принял к сведению совет Маркова испытать счастие служебной карьеры в Царстве Польском, где не сегодня завтра потребуются не одни военные, но и другие русские силы по всем отраслям административной деятельности. К тому же отцу не был чужд и местный язык: он выучился говорить, читать и писать по-польски из любознательности еще в 1820 году в Тульчине, состоя на службе при главнокомандовавшем второй армией – своем крестном отце, фельдмаршале П.X. Витгенштейне, а в 1828 году воспользовался случаем применить познания к делу, во время командировки Министерством иностранных дел в учрежденную при Сенате следственную комиссию, где занимался переводами французских и польских бумаг на русский язык.
Между тем, поход против польских мятежников был объявлен в январе 1831 года, а по случаю вспыхнувшего в Привислянском крае мятежа Высочайше было учреждено Временное правление Царства Польского, под председательством действительного тайного советника Энгеля, хорошего знакомого, даже давнишнего приятеля деда Сергея Львовича, а назначаемым в состав нового учреждения чиновникам присваивалось весьма приличное содержание.
Мать моя, узнав об этом у стариков Пушкиных, посоветовала мужу воспользоваться удобным случаем и просить Сергея Львовича замолвить о себе доброе слово Энгелю. Старик Пушкин хотя и не оказывал дочери и зятю никакой материальной помощи, но должен был постигнуть в конце концов, что проживаться Николаю Ивановичу в столице совершенно невозможно при ничтожном жалованье и непрочной литературной работе. К тому же эта последняя статья дохода с кончиной барона Дельвига почти иссякла, а в перспективе оставались долги, пугавшие моих родителей гораздо больше приближавшейся холеры.
Сергей Львович рассудил и взвесил, что если посодействует зятю в получении места с обеспечивающим его будущность постоянным и более значительным вознаграждением, то совершенно успокоит совесть относительно дочери, в пользу которой не выговорил у Александра Сергеевича, при подарке ему Болдина, ни гроша дохода. Поэтому дед, зайдя к моей матери, выслушал очень благосклонно просьбу Николая Ивановича похлопотать у Энгеля, и мало того: предложил на другой же день заехать за отцом и вместе с ним отправиться ко вновь назначенному председателю.
Свидание состоялось; Энгель, подробно осведомившись у отца о его прохождении службы и занятиях, тотчас же изъявил готовность удовлетворить желание Николая Ивановича и не замедлил снестись с Азиатским департаментом о прикомандировании коллежского асессора Павлищева к новому учреждению.
Официальное назначение отца на новую должность состоялось 24 февраля, а 5 марта он покинул Северную Пальмиру. Ольга же Сергеевна осталась в Петербурге до окончательного водворения мужа в Варшаве.
Александр Сергеевич, который тогда только что обвенчался и к которому я вскоре возвращусь, предложил сестре сдать квартиру и приехать к нему в Москву провести с ним и с его молодой женой наступающую весну, а потом возвратиться с ними в Петербург вместе. Ольга Сергеевна отклонила предложение брата, считая совершенно излишним присутствие на квартире новобрачных третьего лица.
Не склонилась она и на просьбы «стариков» переселиться к ним.
18 февраля состоялась, наконец, после долгих проволочек, свадьба дяди Александра в Москве, и именно в церкви Старого Вознесения, на Никитской.
– Родился я в Вознесение, женился у Вознесения и уверен, что мне суждено умереть в праздник Вознесения, – говорил он неоднократно моей матери.
Подтверждением истины этих слов служат напечатанные П.В. Анненковым следующие строки: «Важнейшие события его (Пушкина) жизни, по собственному его признанию, все совпадали с днем Вознесения. Незадолго до своей смерти он задумчиво рассказывал об этом одному из своих друзей и передал ему твердое свое намерение выстроить со временем в селе Михайловском церковь во имя Вознесения Господня. Упоминая о таинственной связи всей своей жизни с этим великим днем духовного торжества, он прибавил: «Ты понимаешь, что все это произошло недаром и не может быть делом одного случая».
Александр Сергеевич венчался, как сказано, 18-го числа, в день, который считал неблагополучным, что и вспомнил, когда запели «Исайя ликуй» (см. главу III «Семейной хроники»). Кроме того, мать мне рассказывала, как ее брат, во время обряда, неприятно был поражен, когда его обручальное кольцо упало неожиданно на ковер, и когда из свидетелей первый устал, как ему поспешили сообщить после церемонии, не шафер невесты, а его шафер, передавший венец следующему по очереди. Александр Сергеевич счел и эти два обстоятельства недобрыми предвещаниями и произнес, выходя из церкви: tous les mauvais augures![122]
Сообщаемое я слышал не от одной моей матери. О случае с кольцом и шафером говорили мне и посаженый отец дяди, князь Петр Андреевич Вяземский, и супруга его, Вера Феодоровна, хотя и не присутствовавшая тогда на свадьбе, и, наконец, посаженая мать, тогда графиня Елизавета Петровна Потемкина (вышедшая вторично замуж за сенатора Ипполита Ивановича Подчаского).
Иконофором при обряде был малолетний сын князя Вяземского, живой свидетель происходившего, многоуважаемый князь Павел Петрович, а родитель его и другое близкое по чувствам к Александру Сергеевичу лицо, Павел Воинович Нащокин, уехав прежде новобрачных, встретили Пушкиных с образом на новой квартире молодой четы.
Наталья Николаевна очаровала всех простотою обращения, приветливостью и ровным характером, не говоря уже о редкой наружной красоте. В Петербурге, куда новобрачные прибыли весной, все отнеслись к ней сочувственно, а воспетая слепцом поэтом И.И. Козловым графиня Фикельмон[123], встретившая новобрачных в Царском Селе, описывает их в письме от 25 мая князю Петру Андреевичу Вяземскому следующим образом:
