станции. В другой — склад, красный уголок, слесарная мастерская и химлаборатория. Поскольку дух реформаторства — бродячий дух, он залетал иногда и сюда, знаменуя собой Малое Переселение: бухгалтерию переводили в библиотеку, библиотеку — в комнату мэнээсов, мэнээсы пересаживались в кабинет начальника станции, а начальник утверждался в бывшей бухгалтерии. Великое Переселение и одна половина рабочего корпуса перебиралась в другую.
Впрочем, названий я помянул много, а размеры все карликовые. Слесарная мастерская, например, в пять минут собиралась механиком Петровичем в чемодан и за одну минуту располагалась на новом месте.
Перпендикулярно к рабочему корпусу стоял жилой. Когда-то он сгорел дотла, но его восстановили, как вы понимаете, точно скопировав первый вариант; пригласи самого Корбюзье, он новой конструкции тоже не придумал бы. Пять комнат и кухонька для семейных (одиночки готовили у себя) да длинный коридор — вот, собственно, и вся архитектура.
Шагах в двадцати от барака была кочегарка с невысокой трубой, сложенной из железных бензиновых бочек, гараж с двумя вездеходами и столярная мастерская, которую после пожара временно приспособили под жилье: вбили внутри несколько рядов досок, проложили оленьими шкурами, и получились «комнаты» с отличной слышимостью, но зато без видимости. Как и все на свете, понятие «временно» — относительное понятие, и если вы приедете на станцию через десять лет, вы убедитесь, что мастерской еще нет, и, как говорится, неизвестно.
Штаты были небогатые. Список действующих лиц я начну с начальника станции, продолжу его заместителем, девятью лаборантами, завхозом, бухгалтером, кадровиком, четырьмя кочегарами, механиком, шофером и препаратором, а закончу четырьмя младшими научными сотрудниками. Всего, таким образом, двадцать пять человек. По сравнению с количеством жилья — очень много, по сравнению с задачами станции — ничтожно мало. Научный руководитель Сергей Зурабович Диаров бывал из Областного наездами, и весь огород, выходит, городился во имя работы четырех мэнээсов, составляющей научный смысл «мерзлотки».
В километре от станции находился поселок, называемый Горняцким. Он был расположен на берегу бухты Мелкая, образованной двумя мысами: мысом Обсервации и мысом Нерпичей, на скалистую часть которого и вправду выходили нерпы. Наискосок от поселка, через лиман Онемен, за мысом Тонкий (тоненький-претоненький, если смотреть в хорошую погоду) высился хребет Рарыткин, до которого было не менее восьмидесяти километров, но который был все же виден без бинокля.
Летом попасть на станцию можно было через поселок, приплыв туда на катере. А зимой, наоборот, в поселок ехали на автобусах через «мерзлотку». До Районного тут километров пятьдесят, а до Областного — не меньше тысячи: два с половиной часа самолетного времени. Дороги — насыпные, а вокруг дорог — торфяные болота, порождающие неслыханные полчища комаров.
Поселок Горняцкий маленький, на полторы тысячи человек. Дома в нем сплошь деревянные, в том числе клуб ГВФ. Под каждым домом — «пуп», то есть сваи, сложенные в виде городошной фигуры «колодец». Вечная мерзлота от тепла домов прогревалась и проваливалась, и, не будь «пупов», не было б и жилья.
Заканчивая описание места действия, скажу несколько слов о природе. По количеству солнечной радиации Крайний Север уступает разве только Антарктиде, и то немного. Абсолютная прозрачность неба, никакой пыли, лучи беспрепятственно достигают земной поверхности. Даже зимой, при минусовой температуре, вы могли раздеться до пояса и преспокойно загорать. А если при этом был бы маленький ветерок, вы рисковали в несколько минут заработать ожог первой степени. Дело в том, что климат здесь не теплый и не холодный: жесткий. Разработана специальная шкала, определяющая эту жесткость: мороз, помноженный на ветер. И если в Москве, к примеру, пять баллов жесткости, здесь — одиннадцать.
Но зато красота, товарищи! В декабре, в короткий полярный день, из-за одной горки вставало огромное оранжевое солнце и катилось, как колесо, прямо по горизонту, по холмам и по замерзшему лиману до другой горки. Скорость у колеса была небольшая, и все это расстояние оно проходило за два с половиной часа. До середины пути — восход солнца, после середины можно считать заходом. А любой предмет, освещаемый солнечными лучами, будь то телеграфный столб, ледяной заструг или живой человек, приобретал малиново-розовый цвет. От этого предмета ложились на белую землю длинные фиолетовые тени, а где-то в стороне однотонно кричали савки: «Ала-ла! Ала-ла!» — как мусульмане.
И совершенно потрясающая сухость воздуха. При норме шестьдесят влажность здесь всего восемнадцать процентов. Когда по коридору рабочего корпуса шли люди и протягивали друг другу руки для пожатия, между ладонями проскакивала видимая глазу искра.
Из четырех младших научных сотрудников — мэнээсов — я познакомился с тремя. Могу назвать их фамилии, но это ничего не скажет читателю, как не сказало мне, когда они представились: Карпов, Григо и Гурышев. И видел, что двое из них с бородами — Карпов и Гурышев, а Григо — без бороды, потому что была Мариной. Четвертый мэнээс, по фамилии Рыкчун, одновременно исполняющий обязанности заместителя начальника станции, находился в поле, его ждали через неделю после какого-то «спада», и это означало, что только с условленной даты на станции будут о нем волноваться. К сожалению, моя командировка кончалась раньше: нам, кажется, не суждено было увидеться.
Встретившись с мэнээсами, я подумал и пришел к выводу, что не избежать мне «шахматного турнира по круговой системе». К этому методу я прибегал в тех случаях, когда хотел за относительно короткое время получить более полное представление о людях, с которыми имел дело. Смысл «турнира» заключался в том, что каждый рассказывает мне о каждом. Конечно, я ставил их в неловкое положение, поскольку они, вероятно, уважали друг друга, но именно это взаимное уважение было способно поднять их на ту высоту объективности, на которую я рассчитывал, а если нет, то и это было характеристикой.
Они выслушали мое предложение без восторга, особенно Карпов, но с пониманием: мол, если так надо, пускайте часы. И я пустил. «Ходы» моих собеседников оставляю за пределами повествования и ограничусь количеством «очков», набранных каждым в отдельности.
ЮРИЙ КАРПОВ. Он показался мне наиболее сложной фигурой из этой троицы. «Трудолюбив, как черт, защищающий диссертацию», — сказал о нем Гурышев, и Марина Григо не пожалела лестных выражений, рассказывая о фанатической работоспособности Карпова. Кроме как наукой, он больше ничем не занимался, мог сутки, неделю, месяц просидеть за письменным столом и за это время лишь раз выйти в поселок, чтобы купить продукты. Полное отречение от всех земных благ во имя четырех стен — разумеется, при этом трещала по швам его общительность. Но бог с ней, с общительностью, которая не есть главный критерий человеческой ценности. В конце концов, науку делают разные люди, и в основном не те,
