мне: мы богатые, мы богатые, мы богатые».
Потому что с каждым годом последствия инсульта, а может быть, какие-то мелкие инсульты, которых мы не замечали, давали себя знать все сильнее. Он писал письма своему дальнему родственнику Лёне Морозовскому в Гомель. Лёня был рабочий, токарь сверхвысокой квалификации. Потом уехал в Израиль и там процвел именно по своей специальности. Папа ему писал: «Дорогой Лёня, приезжай к нам. Переезжай ко мне на дачу с семьей. У меня участок полгектара. Будем сажать картошку, будем жить сытно». Боже мой. Сытно. Я чуть не плакал, читая.
Я не отправлял эти письма, хотя папа просил.
Нинка-пьяница иногда приходила «убираться» со своей дочкой – девушкой лет то ли четырнадцати, то ли восемнадцати, в общем, где-то в этом промежутке. Очень похожая на мать, но молодая и поэтому даже миленькая. Она вместе со своей матерью складывала бутылки в огромную кошелку, стоящую на тележке, подметала, мыла пол, повернувшись ко мне крепкой круглой попой, а мне было двадцать лет, и я никак на это не реагировал. Я думал только о том, что Нинка-пьяница когда-то тоже была молоденькая и даже отчасти хорошенькая. И о том, как беспощадно время. Но никаких эротических мыслей в отношении Нинкиной дочери, которая, случалось, постреливала на меня голубыми глазками, я не испытывал, не чувствовал, и вообще, если бы кто-то из моих товарищей мне бы вдруг сказал, показывая на мывшую полы круглопопую девчонку: «М-м-м? А? Ну?» – я бы поднял его на смех. А это к чему? А это я честно рассказываю, какой я был социально ориентированный, давайте скажем прямо, негодяй.
Мрачный детина по фамилии Овчинников когда-то помогал Литвину-Седому, то есть молодому Литвину-Седому, бывшему хозяину дачи, следить за домом. Котел, отопление, электричество, то да се. Литвин-Седой, продавая нам дачу, сказал, что передает ее нам вместе со всем содержимым. Наверное, таким образом он хотел избавить себя от необходимости сделать уборку и вытащить оттуда эти чертовы «отдельные оттиски». Ну, или хотя бы полы вымыть. Не говоря уж о том, чтобы поклеить оторвавшиеся обои. Потому что дача была засрана до предела. На каждом подоконнике что-то лежало, начиная от старинной фарфоровой пепельницы и кончая яблочными огрызками. Но были и какие-то хорошие вещи. Например, великолепный из светлого дуба, примерно десятых годов ХХ века, письменный стол. Двухтумбовый, с надстроенной полочкой, с толстым стеклом, которое неизвестно зачем отгораживало стол от остальной комнаты, с какими-то бесчисленными дополнительными ящиками и прочими поместилищами и, разумеется, с зеленым сукном. В ящиках этого стола я обнаружил несколько книг на французском языке, в том числе биографию Моцарта с дарственной надписью: «Старому большевику Литвин-Седому от автора…» Фамилию не помню. Дата – 1930 примерно год. Еще роскошно изданную, совершенно идиотскую книгу русского философа Льва Карсавина «Петербургские ночи» и замечательный русско-английский разговорник начала ХХ века со всеми вариантами беседы. «– Как поживает ваша матушка? – Благодарю вас, прекрасно. Спасибо, неплохо. Она немного прихворнула. Она тяжело больна. Она при смерти. Она вчера скончалась». И очень милый разговор с портным, где была фраза «Этот пиджак щемит под мышками, а брюки теснят в паху». Чудесная беседа с лондонским портным!
Был еще и холодильник, а также очаровательный туалетный столик, довольно старинный. Так вот, подлый Овчинников утащил этот холодильник и столик тоже. А на возмущенные возгласы моей мамы ответил ну совершенно нагло: «Эти вещи к даче не относятся». Доказывать ему что-нибудь было бесполезно. Литвин-Седой, когда узнал об этом, – все это происходило еще в ходе оформления покупки, – тут же приехал и привез нам новый холодильник, а насчет туалетного столика виновато развел руками. Мама очень огорчалась пропаже столика. Он ей нравился чуть ли не больше, чем сама дача. Он действительно был чудесный: небольшой, изящный, но вполне просторный. Там можно было разместить и всю косметику, и разные мелкие штучки типа ножниц и пилочек, и даже был ящик для письменных принадлежностей, то есть за ним можно было писать письмо.
Ну да бог с ним, с этим столиком. Не стоит он таких сожалений.
На нашей даче были четыре комнаты и застекленная веранда. Я сначала думал, что застекленная веранда – это своего рода плеоназм. Типа «хромовая кожанка». Потому что, думал я, веранда от французского слова «verre», то есть стекло. Но оказывается, нет. Слово-то индийского происхождения. Так что смело говорите «застекленная веранда». Дом стоял этой самой верандой к калитке. И можно было войти на веранду, поднявшись по узкому крылечку и открыв двойную стеклянную дверь. Но это только летом, потому что главный вход в дом был сзади. То есть зад этого дома был спереди, а перёд сзади, потому что по всем правилам, конечно же, веранда должна смотреть в сад, то есть назад. Ну уж как получилось. Сзади было крыльцо. Из маленького тамбура – вход в котельную, а оттуда в прихожую с лестницей на второй этаж; в прихожей были четыре двери: налево в кухню, направо, рядом с лестницей, – в большой туалет с ванной и дровяной колонкой, а прямо – в небольшую гостиную, откуда стеклянная дверь вела на ту самую застекленную веранду, через которую была видна калитка с улицей. А чуть правее от двери в гостиную была еще одна дверь, в большую комнату с двумя окнами. Это и была моя комната.
Наверху тоже было две комнаты: одна совсем маленькая, которая стала Ксюшиной, такая уютная спаленка с балконом, а направо – комната большая. В ней-то как раз стоял письменный стол, тот, о котором я только что рассказывал, и в большой нише – тоже доставшийся от прежних хозяев двуспальный матрас. То есть это был одновременно кабинет и спальня.
Вот и получилось, что у моего папы не было своей комнаты. Личного, как нынче выражаются, пространства. На даче у него был кабинет-спальня, а в Москве, в новой прекрасной квартире в Каретном Ряду – кабинет-гостиная.
В эту квартиру мы переехали в 1960 году, осенью. Я как раз пошел в третий класс. Первый месяц я отходил еще в 92-ю школу – она к тому времени переехала из маленького домика на углу Семашко и улицы Калинина в новое большое здание в одном из Кисловских переулков.
Папа и мама долго копили на новую квартиру. Это был один из первых кооперативов творческих работников, чуть ли не раньше писательского у метро «Аэропорт». Дом строился несколько лет. Первую часть – три подъезда – сдали в 1956 году. Кстати, в первом подъезде жили Дыховичные. Потом грянуло постановление об «архитектурных
