«А вы что сделали?.. Я лично отдаю Родине и Дону свои силы, не пожалею и своей жизни. Но весь вопрос в том, имеем ли мы право выступить сейчас же, можем ли мы рассчитывать на широкое народное движение?.. Развал общий. Русская общественность прячется где-то на задворках, не смея возвысить голоса против большевиков… Войсковое правительство, ставя на карту донское казачество, обязано сделать точный учет всех сил и поступить так, как ему подсказывает чувство долга перед Доном и перед Родиной».
29 января атаман собрал правительство, пригласил и московских общественных деятелей. На заседание не прибыл Корнилов, объяснив это тяжелым положением под Ростовом (вероятнее всего, генерал понимал, что делать в Новочеркасске ему уже нечего), прислал вместо себя Лукомского, который вместо помощи попросил вернуть Юнкерский батальон. Атаман запросил данные, сколько в таком случае его подчиненных останутся на фронте защищать столицу донского казачества. Ему сообщили — 147. Из 100 тысяч отчаянных шашек, которые донцы без напряжения выставляли на германскую войну. В станицах фронтовики не верили старикам и не подчинялись им, доходило до братоубийственных конфликтов. Это был конец.
Каледин заявил: «Положение наше безнадежно. Население не только нас не поддерживает, но настроено к нам враждебно. Сил у нас нет, и сопротивление бесполезно. Я не хочу лишних жертв, лишнего кровопролития; предлагаю сложить свои полномочия и передать власть в другие руки. Свои полномочия войскового атамана я с себя слагаю».
Левые, правые, умеренные в правительстве затеяли разглагольствования по поводу возможности или невозможности договориться с большевиками, союзниками, добровольцами, немцами и пр. Предлагалось покинуть Новочеркасск и перебраться в район менее зараженных большевизмом казачьих станиц, где менее всего хуторов иногородних.
Уставшая от всего на свете «вторая шашка империи» перебил пустые дебаты последним атаманским словом: «Господа, короче говорите. Время не ждет. Ведь от болтовни Россия погибла».
Каледин пояснил, что казачьему атаману недопустимо бежать из столицы и скитаться по закоулкам, как бездомному абреку. Лучше уж погибнуть здесь. Затем ушел в свой кабинет, застегнул мундир на все пуговицы, поправил ордена, сел за письменный стол, отдал распоряжение заплатить какой-то мелкий долг, написал письмо генералу Алексееву. Затем подумал, перешел в комнату отдыха и снял мундир, аккуратно сложил его, лег на кровать и выстрелил себе в сердце. Его жена вспоминала, что отставленный атаман подошел к двери гостиной, где она сидела с подругой, долго-долго на нее смотрел, а затем, ни слова не говоря, закрыл за собой дверь. Потом она обнаружила на столе предсмертное письмо к Алексееву: «Казачество идет за своими вождями до тех пор, пока вожди приносят ему лавры победы, а когда дело осложняется, то они видят в своем вожде не казака по духу и происхождению, а слабого проводителя своих интересов и отходят от него. Так случилось со мной и случится с Вами, если Вы не сумеете одолеть врага, но мне дороги интересы казачества, и я Вас прошу щадить их и отказаться от мысли разбить большевиков по всей России. Казачеству необходимы вольность и спокойствие; избавьте Тихий Дон от змей, но дальше не ведите на бойню моих милых казаков. Я ухожу в вечность и прощаю Вам все обиды, нанесенные мне… 29 января. 2 часа 12 минут».
Полугодом ранее, принимая атаманский пернач, Каледин говорил: «Я пришел на Дон с чистым именем воина, а уйду, быть может, с проклятиями…» Ушел как настоящий русский офицер.
«СВЕТЛАЯ ТОЧКА СРЕДИ ОХВАТИВШЕЙ РОССИЮ ТЬМЫ»
Самоубийство атамана окончательно развязало руки Корнилову. Донцам он больше ничего не был должен, моральных обязательств перед ними генерал отныне не имел. Пока был жив атаман, пригласивший добровольцев в Новочеркасск, они честно и добросовестно умирали под его знаменами под Таганрогом и Персиановкой. Плечом к плечу с казаками они отбивали Ростов и защищали границы области. Честно поделили пополам зо млн рублей из Государственного банка на нужды армии и оружие из наконец-то открытых арсеналов.
Теперь же ситуация изменилась, триумвират развалился. Защищать стало некого и незачем. При Каледине открытое недовольство присутствием на Дону Добрармии сглаживалось, ныне маски были сброшены. Казаки, уверенные, что большевиков интересуют только политические враги — «кадеты» и «дворяне», были настроены с красными договариваться. А среди познавших сладость большевизма добровольцев было весьма распространено мнение, что своим уходом они дадут казакам на собственной шкуре почувствовать, какая она новая «народная власть».
Первоначально показалось, что еще есть надежда. Новый атаман генерал Назаров ударил «сполох» и объявил мобилизацию всех казаков от 17 до 55 лет, делегация стариков объявила, что это именно казаки повинны в смерти Каледина и готовы искупить свою вину, выставив чуть не по тысяче шашек с каждой большой станицы. 4 февраля из Екатеринослава походным порядком пришел 6-й Донской казачий полк, изъявивший желание тотчас отправляться на фронт защищать Новочеркасск. Лукомский, сдав должность начштаба армии Романовскому, отбыл в столицу донского казачества представителем при новом атамане, намекнув, что Корнилов останется защищать Ростов, если в течение 10 дней получит подкрепление хотя бы из двух тысяч человек. Эйфория продолжалась всего лишь несколько дней. 8 февраля 6-й полк уже отказался сражаться и разошелся по куреням. На детский вопрос офицеров: «Казаки, а как же приказ атамана?» служивые запросто брякнули: «Приказу нас такой: «Ребята, по домам!».
Левая часть Круга настояла на отправке делегации в Каменскую, надеясь договориться с большевиками. У товарища Саблина ответ был короткий: «Казачество, как таковое, должно быть уничтожено, с его сословностью и привилегиями».
Правильно ли поняли казаки сына книгоиздателя из Тарту, непонятно. Вряд ли левый эсер имел в виду то самое пресловутое «расказачивание», которое началось на Дону через полгода. Полномочий на геноцид ему никто не давал, да и значительную часть красных войск составляли отряды казаков-фронтовиков. Вероятнее всего, Саблин понимал, что не от хорошей жизни к нему приехали казаки за миром, а лишь подтверждая собственную слабость. Поэтому он и ставил условия «капитуляции» — ликвидация сословных привилегий, а не самого сословия.
Интересно, что ультиматум не добавил воинственному казачеству решимости отчаяния, а, наоборот, в это отчаяние его окончательно погрузил. Казачества как боевой силы уже не было.
