— Сколько же вы делаете заказов?
Ему сообщили.
— А сколько вы требуете тоннажа для их перевозки?
И получив снова ответ, он заметил:
— Я вам должен сказать, что вы просите тоннажа в пять раз меньше, чем нужно для перевозки ваших заказов.
Союзные делегаты выражали сожаление, что, в виду отдаленности России и оторванности ее от общего командования на Западе, они имеют о нас мало сведений. На это министр Покровский[246] предложил создать новую должность комиссара, который был бы на Западе представителем России и по своему положению стоял бы выше наших послов. Присутствовавший на конференции Сазонов, только что назначенный послом в Лондон, возмутился, и между Покровским и Сазоновым начались пререкания. Иностранцам было ясно, что у нас нет ни согласованности, ни системы, ни понимания серьезности переживаемого момента. Это их очень возмущало. Хладнокровный лорд Мильнер, еле сдерживавший свои чувства, откидывался на спинку стула и громко вздыхал. Каждый раз при этом стул трещал, и ему подавали другой.
Французы тоже очень нервничали, и видно было, что недовольны нами. Еще в январе 1916 года во время своего пребывания в Петрограде члены делегации Думерг[247] и Кастельно[248] ездили в Царское Село и к своему изумлению увидели там тяжелые орудия, присланные для нашего фронта из Франции.
Мне сообщили, что петроградскую полицию обучают стрельбе из пулеметов. Масса пулеметов в Петрограде и в других городах вместо отправки на фронт была передана в руки полиции.
Одновременно появилось весьма странное распоряжение о выделении Петроградского военного округа из состава Северного фронта[249] и о передаче его из действующей армии в непосредственное ведение правительства с подчинением командующему округом. Уверяли, что это делается неспроста. Упорно говорили о том, что императрица всеми способами желает добиться заключения сепаратного мира и что Протопопов, являющийся ее помощником в этом деле, замышляет спровоцировать беспорядки в столицах на почве недостатка продовольствия, чтобы затем эти беспорядки подавить и иметь основание для переговоров о сепаратном мире. Слухи эти были настолько упорны, что вызвали смущение не только среди членов Думы, но и среди представителей союзных держав. Члены Особого Совещания по обороне решили на первом же заседании поднять вопрос о французской артиллерии и пулеметах. Они запросили военного министра Беляева, по какому праву он без санкции Особого Совещания передал такое огромное количество оружия, которое нужно на фронте, — в ведение министерства внутренних дел. Беляев обещал дать ответ на том же заседании, но не дал, а когда вопрос был снова поднят, министр старался прекратить прения. Члены Гос. Совета Стишинский[250], Гурко и Карпов горячо поддержали меня, когда я протестовал, доказывая, что военный министр обязан дать отрет Совещанию и не может ему зажимать рот. Не добившись ничего, члены решили прибегнуть к крайней мере и просить государя председательствовать на следующем заседании. Члены Совещания единогласно вынесли такое решение, напомнив, что государь сам обещал председательствовать в особо важных случаях. Беляев, однако, стоял на своем и отказался передать постановление Совещания царю, говоря, что это несвоевременно и что государя не следует тревожить такими не первостепенными вопросами. Тогда члены Совещания изложили свою просьбу письменно, и я отправил их записку вместе со своим очередным докладом. Никакого ответа не последовало.
10 февраля мне была дана высочайшая аудиенция. Я ехал с тяжелым чувством. Уклончивость Беляева, затягивавшего ответы на важные вопросы, поставленные Особым Совещанием, нежелание царя председательствовать — все это не предвещало ничего хорошего.
Необычайная холодность, с которой я был принят, показала, что я не мог даже, как обыкновенно, в свободном разговоре излагать свои доводы, а стал читать написанный доклад. Отношение государя было не только равнодушное, но даже резкое. Во время чтения доклада, который касался плохого продовольствия армии и городов, передачи пулеметов полиции и общего политического положения, государь был рассеян и, наконец, прервал меня:
— Нельзя ли поторопиться? — заметил он резко: — меня ждет великий князь Михаил Александрович пить чай.
Когда я заговорил об ужасном положении наших военнопленных и о докладе сестер милосердия, ездивших в Германию и Австрию, государь сказал:
— Это меня вовсе не касается. Для этого имеется комитет под председательством императрицы Александры Федоровны.
По поводу передачи пулеметов царь равнодушно заметил:
— Странно, я об этом ничего не слышал…
А когда я заговорил о Протопопове, он раздраженно спросил:
— Ведь Протопопов был вашим товарищем председателя в Думе… Почему же теперь он вам не нравится?
Я ответил, что с тех пор, как Протопопов стал министром, он положительно сошел с ума.
Во время разговора о Протопопове и о внутренней политике вообще я вспомнил бывшего министра Маклакова.
— Я очень сожалею об уходе Маклакова, — сказал царь, — он во всяком случае не был сумасшедшим.
— Ему не с чего было сходить, ваше величество, — не мог удержаться я от ответа.
При упоминании об угрожающем настроении в стране и возможности революции царь прервал:
— Мои сведения совершенно противоположны, а что касается настроения Думы, то если Дума позволит себе такие же резкие выступления, как прошлый раз, то она будет распущена.
Приходилось кончать доклад:
— Я считаю своим долгом, государь, высказать вам мое личное предчувствие и убеждение, что этот доклад мой у вас последний.
— Почему? — спросил царь.
— Потому что Дума будет распущена, а направление, по которому идет правительство, не предвещает ничего доброго… Еще есть время и возможность все повернуть и дать ответственное перед палатами правительство. Но этого, по-видимому, не будет. Вы, ваше величество, со мной не согласны, и все останется по-старому. Результатом этого по-моему будет революция и такая анархия, которую никто не удержит.
Государь ничего не ответил и очень сухо простился.
14 февраля Дума должна была возобновить свои занятия. За несколько дней до этого мне сообщили, что на первое заседание явятся петроградские рабочие с какими-то требованиями. Одновременно я узнал, что какой-то господин, выдававший себя за Милюкова, ходит по заводам и возбуждает рабочих к беспорядкам. Милюков написал письмо в газеты[251], разоблачая самозванца и предостерегая рабочих от провокации. Письмо это было запрещено военной цензурой, и только после моих настойчивых требований командующий Петроградским округом генерал Хабалов[252] наконец понял, что надо разрешить письмо Милюкова, и одновременно сам опубликовал воззвание к рабочим, призывая их к спокойствию и угрожая в случае беспорядков действовать силою.
