Переговоры шли по мобильнику: мы говорили из Санта-Моники, коллега – из своей московской квартиры. Обрывки платоновского диалога разлетались в мировом эфире.
Лада терялась, не зная, какое придумать название, и за помощью обратилась ко мне. На заглавия я зверь. Я предложил несколько, из них помню одно: “Михаил Кузмин и геецентрическая картина мира”.
По-моему, здорово. Но Лада, хотя и давилась от смеха, транслировать это в Москву отказалась. Презентация была согласована под каким-то более невинным названием и в дальнейшем состоялась.
А мне жаль моего детища. Тем более что шансов на успех в России у него с годами, а последнее время и месяцами, все меньше. Там с этим вообще швах.
Из подвалов памяти всплывает старый анекдот, одновременно еврейский и гомосексуальный. По-видимому, дореволюционный, так сказать, времен Кузмина.
“В глухое местечко приезжает столичный интеллектуал с лекцией о гомосексуализме. Старые евреи, группирующиеся около синагоги, идти на такое, конечно, не могут и решают послать кого-то из молодых. Тот идет и по возвращении отчитывается:
– Вос фар общэ впечатленэ – зер сложнэ. Абер конкретнэ – дер тохес хот а грэйсе будущэ.”[55]
Вместе с тохесом, надеюсь, грэйсе будущэ имеет и моя формулировка. К сожалению, будущему, подобно линии горизонта, свойственно по мере приближения отодвигаться.
Горький, ЗонтагТак сошлось, что накануне юбилейного празднования, устроенного мне Быковым (22 сентября 2012 года в Тургеневской библиотеке), я страшно отравился едой из престижной кулинарии (как мне потом объяснили, высокая цена ничего в Москве не гарантирует – скорее наоборот: дорогую еду не раскупают, и она продается в тухлом виде), всю ночь мучился, глотал лекарства, на свой вечер явился изящно исхудавшим, следующую ночь, в преддверии отлета в Калифорнию, провел вообще в ступоре, вызванном, по-видимому, чрезмерным приемом медикаментов, поддался на уговоры встревоженной жены о вызове “скорой”, получил спасительный укол, уснул, а утром уже полусидел-полулежал в “Шереметьево” в ожидании рейса.
Лада обзванивала по мобильнику друзей, бывших на вечере, с благодарностью за приход и бюллетенем о моем здоровье.
– Гандлевский соболезнует, спрашивает, можешь ли ты лететь?
– Скажи: лететь может – ползти не может!
Пересказ собственных острот – последнее дело, как и подыскание извиняющих его обстоятельств. Бесполезно ссылаться на свое жалкое состояние, буквально взывавшее о преодолении Словом, поскольку пишу я это год спустя, правда, в Москве, но, тьфу-тьфу, в более или менее добром здравии.
Как выкрутиться, не знаю. Разве что сделав еще один вербальный виток – выдав свою хохму за интертекстуальную задачку, решение которой для постсоветского читателя может представить определенную трудность. В порядке подсказки напомню, что предметом элитного – кэмпового – потребления иногда становятся пошлейшие тексты предыдущих эпох. (Кажется, заодно наклевывается и перекличка с просроченной говядиной.)
Бернштейн, ХайдеггерКак-то раз президент поехал в Сочи, чтобы задать показательную – перед телекамерами – выволочку вороватым прорабам олимпийской стройки. Уличив очередного босса в отставании от графика, он потребовал гарантий, что тот все-таки уложится в срок.
– Обещаете?
– Постараемся, Владимир Владимирович.
– Постараетесь или сделаете?
– Будем делать все возможное, Владимир Владимирович.
– Будем делать, будем делать!.. Что же у вас получается? Движение – всё, цель – ничто?! Это троцкизм!!
Троцкизм?.. В смысле: ревизионизм?.. Нет, не брошу спасательного интертекстуального круга молодежи, не прошедшей боевого крещения основами марксизма-ленинизма и потому неспособной оценить столь причудливую игру означающих. И прямо перейду к ответу на вопрос, возникающий у более искушенного наблюдателя: чту же – хотя бы приблизительно, чту – думал, говоря это, человек, от которого столько зависит в нашей многострадальной стране? Боюсь, что ничего он такого особенного не думал, то есть думал что-нибудь свое обычное, типа: “Ща я вам всем покажу!”. А говорил вообще не он: им, как и всеми нами, говорил язык, худо-бедно усвоенный в нежном возрасте.
Словесный аспект здесь принципиально важен. Простым опусканием подчиненных властитель ограничиться не пожелал. Ему надо было поднять свой начальственный разнос на философский уровень. Тут-то и пригодились подзабытые, неуместные, но источающие ауру научной непререкаемости “основы”. Причем в некоторой свободе риторического маневра ему, пожалуй, не откажешь: для чужих он выбирает низкий слог (лезть гриппозным носом, мочить в сортире и т. п.), для своих – высокий, интеллектуальный, с – измами.
БабельТут недавно в связи с участием в одном полумеждународном мероприятии мне причитались деньги. Причитались, но как-то все не выдавались. По ходу этого дела я общался – то лично, то по электронной почте, то по телефону – с соответствующими должностными лицами. Среди них помимо далекой и недосягаемой спонсорши выделялись две релевантные фигуры – координатор и бухгалтер, тоже дамы.
Nomina sunt odiosa,[57] поэтому их опустим.
Координатор держалась вальяжно, с претензией на светскость, но и с самого начала ничего толком не координировала, а в дальнейшем на почту практически не отвечала и постепенно из кругооборота вообще выпала. Бухгалтер же изображала деловитость, писала и звонила, но от выплаты уклонялась, объясняя, что как бухгалтер она ничего не решает, выполняет волю вышестоящих инстанций и только следит за правильным оформлением бумаг.
Впрочем, однажды, в ответ на очередное напоминание, она немного расчувствовалась, сбросила маску бухгалтерской невозмутимости и с некоторым надрывом, ощущавшимся даже в электронном письме, спросила, не ожидаю ли я, что она заплатит мне из своих?! Я, разумеется, заверил ее, что о таком и не помышляю, а лишь пытаюсь уточнить, когда же поступят спонсорские. Другой раз она удивила меня своей, как бы это сказать, непрофессиональной откровенностью, когда стала объяснять задержку выплаты внезапным ростом курса евро, на который российские спонсоры, видимо, не рассчитывали и в результате оказались на мели.
