Дворянское происхождение привило независимость, смелость, умение постоять за себя. А главное, за других. Мне, к счастью, удалось убедиться, увидеть, что люди подобного толка и социального статуса, с честью прошедшие через невыносимые испытания, не чурались никакой, даже самой сложной физической работы. Однажды, придя к Л. Б. (которой было далеко за семьдесят), я узнала, что высоченные окна в квартире моет она сама. Подобные зеркалам в тяжеловесных рамах, изрядно потрепанных ветрами-дождями, стекла блестели на солнце, как новенькие.
Дом содержался в образцовом порядке, хотя подчас превращался в гостиницу, где приют был всем — музейщикам, случайно встреченным на перепутьях дальних дорог, восторженным любителям литературы и просто друзьям и близким. Обед для любого, даже случайно зашедшего на огонек, званого и незваного гостя, готовился хозяйкой самолично: искусно накрывался стол (тут уж ей равных нет!). Расставлялись фасонные тарелки, только что привезенные из очередной поездки (стран и городов не перечесть), а в экзотические кольца, привычные для столовых убранств растаявших столетий, вдевались настоящие холщовые салфетки, кажется, даже с старозаветной мережкой. На серебреные подставки по праву родства водворялись массивные ножи-вилки, и стол заполнялся роскошеством съедобных даров (даже тогда, когда вылавливались они с трудом в оскудевших советских магазинах).
Новый год в Лаврушинском
Когда же наступал очередной праздник и число приглашенных росло до бесконечности, то стол, подобно скатерти-самобранке, раскидывался во всю свою необъятную волшебную величину, и тут уж многочисленные домочадцы — дочки, внучки, а потом и правнучки получали и свою ответственную роль в приготовлении будущего феерического действа.
На Пасху мерцали плавно оплывающие свечи, наполняя уютную комнату каким-то давно забытым благовонием. В яркой зелени проросшего овса скрывались до поры многоцветные пасхальные яйца, раскрашенные рукой умелой хозяйки. На Рождество и Новый год господствовала елка с разбегающимися огнями. Ее свежим лесным духом наслаждались и взрослые и дети, ежегодно, по принятому ритуалу, собиравшиеся на детский праздник. Бурному молодняку отдавались другие площадки в квартире на Лаврушинском, а в столовой, доверху увешанной картинами (среди которых привлекали глаз полотна известных мастеров), взрослые ранжированно занимали места за бескрайним столом.
Свидетельствую, что за праздничной трапезой (да и не только!) я провела много счастливых минут с Лидией Борисовной и с ее поразительными друзьями. Пили, ели, читали стихи, в ход шла гитара, и главное, в повестке дня всегда был широкий обзор текущих событий. Размер кухни, в опасные времена впитывающей потаенные разговоры, разрастался до объема квартиры.
Не забыть встреч очередных наступающих новых годов, когда многие были живы. Занимал свое место возле хозяйки Анатолий Наумович Рыбаков, яркий, острый рассказчик. Нахохленный, вроде бы строгий, а для меня — отзывчивый и добрый. Рядом — его очаровательная жена Татьяна Марковна, столько пережившая в ссылках и оставшаяся… счастливой. (Назвала свои трудные воспоминания «Счастливая ты, Таня!».) Будто слышится ее мило картавящий, обаятельный говорок. Набегающий, как волна, грозовой рокот голоса Натана Яковлевича Эйдельмана, готового выдать только что родившуюся мысль или потрясающую новость, тоже никогда не забыть. Ведь счастье — улыбнуться легкой усмешке добрейшего Льва Эммануиловича Разгона, не утратившего радости бытия в трагическом кружении по тюрьмам и ссылкам (семнадцать лет в лагерях!); послушать всеми обожаемого парадоксального Григория Горина; попытаться не упустить ни слова из блестящих экспромтов фонтанирующего Зиновия Паперного; поговорить со всезнающим Даниилом Даниным, одержимым идеей кентавристики, особой, разрабатываемой им науки; перекинуться словом с общей любимицей, потрясающей переводчицей и поэтессой Еленой Матвеевной Николаевской, ближайшей подругой Лидии Борисовны.
А каково впечатление от завораживающих стихов в исполнении самого Давида Самойлова, произносимых им в порыве застольного воодушевления!
Юлий Ким и Лидия Либединская. В гостях у Гилатов. Израиль, сентябрь 2001
Лица известные, признанные знаменитости, не нуждающиеся в представлении, и просто милые, замечательные люди — родственники, друзья, знакомые, умещались за бескрайним столом «в мою эпоху»: Фазиль Искандер, истинная легенда, Станислав Рассадин, уникальный стилист, блистательный знаток литературы, и его жена, милая Аля; тончайшая поэтесса Анна Наль и ее муж Александр Городницкий (к которому сколько дефиниций ни прибавь — все будет недостаточно: талант многогранный); Юлий Ким — талант широкий, сочный, безоговорочный; Борис Жутовский, яркий, как вся его живопись, поражающий и своими угловатыми рисунками современников, с которыми сиживал за описываемым столом; Игорь Губерман (одно имя — и тут уж мое перо бессильно…); супруги Графовы — мужественная Лидия, защитник преследуемых и гонимых, и Эдуард, сатирически смотрящий на дурные стороны нашего существования в своих острых фельетонах; громоподобный, удивительный Рафаэль Клейнер, верный традиции чтецкого дела, знаменитые актеры-чтецы — Яков Смоленский, Александр Кутепов, которых я имела удачу слышать и в музеях, и на разных концертных площадках. (Лидия Борисовна была верной их покровительницей, фанаткой, если позволено выразиться современно, отстаивающей до конца важность чтецкого дела для пропаганды художественной литературы.) И многие, многие еще.
В сером писательском доме против Третьяковки, который своим присутствием осветили Пастернак, Алигер, Ильф, Катаев и другие именитые его жители, через квартиру на втором этаже, в подлинном смысле слова, прошла вся советская, да и последующая новейшая литература. Знаменитая, вышитая Л. Б. стебельчатым швом скатерть, подобно редкому каталогу или красной книге, сохранила имена Ахматовой и Пастернака, Самойлова и Светлова…
Серебряный век, несомненно, тоже был где-то рядом: мать Л.Б., Татьяна Толстая (с мерцающим псевдонимом Вечорка), — поэтесса Серебряного века. Цветаева и Вячеслав Иванов давно вписались в биографию истинной подвижницы русской литературы (другого слова не нахожу). Ее жизнь была своеобразным соединением, исторически перекинутым мостом между нашим временем и Серебряным веком, и отблеск этой славы, этого сияния как бы задержался на Лидии Борисовне.
Уж сколько говорилось, писалось (и еще напишут!) о волшебном, щедром, открытом доме Либединской, о человеке-празднике, талантливо объединяющем разных людей, которым она щедро дарила свою приязнь, любовь и дружбу. Радость жизни, которую буквально излучала хозяйка, удовольствие, казалось бы, от самых незначительных, обыденных вещей, влекли к ней бесконечно. Люди приходили и возвращались, уходили навсегда и уезжали… Время меняло состав гостей и тасовало привязанности. Появлялись молодые. У нее был особый талант — чуять таланты.
