— Прекратите огонь! Дозоры назад! Ползком за мной!
И, приняв левее немецких караулов, все по той же густой ржи спустился через несколько минут в небольшую балочку.
Трассирующие пули, посвистывая над головами, сбивали колосья; где-то заурчали машины. А люди ползли, не чувствуя усталости, не думая о полученных ранах.
Стрельба осталась позади. Рожь неожиданно кончилась, открылась шоссейная дорога и на ней — пять тяжелых, словно вросших в землю, танков. Первой мыслью было: «Дальше не пройти!» — и все, не ожидая приказа, замерли. Но потом другое пришло в голову: почему стоят эти стальные чудовища, как черные гробы, когда рядом стреляют? Бойцы зашептали.
— Они, наверно, горелые!
— Подбитые!
— Тут бой был.
Моментально поднялись и с оружием наперевес пошли прямо к танкам. В самом деле: наш «КВ» безмолвно стоял, обернувшись орудием к Слониму, а против него — метрах в десяти один от другого — четыре немецких танка. Тут их настигла смерть.
В тени танка, укрывшись и от вражеских глаз, и от случайных пуль, провели поверку и недосчитались нескольких человек. Должно быть, убиты.
Задерживаться было нельзя. Пользуясь тем, — что враги потеряли их из виду, чувствуя, что вырвались из кольца, люди не шли, а почти бежали под бледнеющей луной навстречу занимавшемуся рассвету. Потом, спрятавшись в кустах, видели немецкие танки, двигавшиеся, очевидно на проческу только что покинутого группой леса.
Потом по болотам и трущобам, избегая населенных мест, группа прошла на восток более четырехсот километров.
Степан Павлович тяжело заболел. Сначала перемогался, а потом, километров за пятьдесят до Минска, около станции Негорелое — на старой границе, слег окончательно. Группа двинулась дальше, и только два бойца из тех, кто в памятную ночь выходил с ним из окружения под Слонимом, не захотели оставить командира. Без преувеличения можно сказать, что они спасли ему жизнь. Более двух недель пролежал он в незнакомом лесу; летнее обмундирование и кое-как построенный шалашик плохо защищали от непогоды; никаких запасов не было. А эсэсовцы то и дело прочесывали эту местность, разыскивая скрывающихся красноармейцев. Каждую ночь бойцы выходили на разведку, приносили вести о том, что делается на свете.
Степан Павлович начал выздоравливать, выходить из своего убежища и однажды встретился с такими же лесными жителями, как и он сам, — группой военнослужащих, возглавляемой лейтенантом Садовским и младшим лейтенантом Патыком. Их было более десятка, и они, двигаясь на восток, тоже задержались здесь, в лесу, на островке среди труднопроходимого болота, чтобы подлечить раненых товарищей. Мысль о том, что они должны вернуться в армию, должны продолжить борьбу с фашистами, все время не покидала их. Каплун посоветовал идти не на восток, а на юг. Оттуда непрерывно доносилась далекая канонада, и среди крестьян ходили упорные слухи, что Буденный прорвал фронт и ведет бои в направлении Пинских болот.
Предложение было принято, и в конце августа обе группы, объединившись под командой Каплуна, двинулись на юг; ориентиром служила старая польская граница.
Более двухсот километров прошли они в непрерывных боях с немцами и полицаями. В районе Орликовских лесов (Бобруйская область) услышали, что где-то здесь держится отряд секретаря Краснослободского райкома Жуковского. Крестьяне охотно говорили о партизанах, но когда Каплун пытался выспрашивать, как же найти их, оказывалось, что никто не знает, где они, или, может быть, не хочет сказать незнакомым людям.
— Там где-то, в лесу. Адреса они никому не давали, в селах не появляются; только по слухам и знаем.
Похвальная осторожность! Но Степану Павловичу надо было во что бы то ни стало преодолеть ее, выведать этот никому не известный адрес. Он решил обратиться к леснику, жившему в одинокой сторожке среди непролазной чащи. Однако и лесник уперся.
— Не знаю. Не видел. Не мое дело следить за партизанами — у меня и другой работы хватает.
Три вечера Каплун и Патык вели переговоры с молчаливым и упрямым полищуком, и неизвестно, чего добились бы, если бы не проговорился сынишка лесника. Отца не было дома. При нем мальчик, пожалуй, и не осмелился бы, а тут сам подошел и, разглядывая потертое обмундирование Степана Павловича, спросил:
— Дядя, вы капитан?
— Кто тебе сказал?
— Я сам знаю. Вон у вас — на рукаве и на воротнике.
— Молодец! Узнал. Ну что же — будем знакомы. Тебя как зовут?
— Володя.
— А сколько тебе лет?
— Скоро будет восемь.
— Большой. Учиться бы тебе пора. Вот только немцы мешают.
— А вы, дядя, видели немцев?
— Видел.
— Ух, страшные! У них каски с рогами. И бомбы, и автоматы. И они все ругаются.
— А ты откуда знаешь?
— К нам приходили — Жуковского искать. Папку били. Часы унесли.
— Какой это Жуковский?
— А вы не знаете Жуковского? Секретарь. Большой такой, тонкий. Все ходит с винтовкой и с наганом. И бомба у пояса.
— Где же ты его видел?
— Он у нас бывает. Они тут в Смолевичи ходят вот по этой дороге.
Возвратившийся лесник и в этот вечер отказался говорить о партизанах. Пришлось воспользоваться теми скудными сведениями, которые выболтал Володя. На дороге в Смолевичи устроили что-то вроде засады — и на четвертую ночь подкараулили Жуковского.
Партизаны, увидев неизвестных людей, схватились было за оружие, но, должно быть, лесник уже предупредил их — все обошлось благополучно. Договорились. Жуковский предложил Каплуну присоединиться к ним и создать партизанский отряд.
Партизанили до ноября, а потом, после большой облавы, Жуковский с основным ядром отряда ушел под Минск искать связи, но, чтобы не терять связей и в этих местах, а также продолжать подготовку к массовому партизанскому движению, он дал задание части партизан перейти на легальное положение. Степан Павлович получил задачу легализоваться в Бучатине. Село большое, хороший актив, надо его возглавить, развернуть работу, восстановить связи.
— Отыщи там Лагуна, Адама Иосифовича, — сказал Жуковский. — Долгоносый такой, блондин. Ну, да его всякий знает. Это наш человек, надежный. Только он очень осторожный, ты это имей в виду. Скажи, что пришел от меня. Пароль знаешь. Он тебя устроит, найдет, где перезимовать. Но надо какую-то специальность. Что ты можешь делать?
— В деревне?.. Ну, сапожником могу быть.
— Сапожником? Хорошо. Вот тебе и легенда: ты — сапожник, сидел в тюрьме за какую-то мелкую уголовщину… Не возражай! Заключенному немцы скорее поверят. Поэтому у тебя и документов никаких нет, поэтому и живешь ты в чужой деревне… Ясно? Согласен?
