фонтанчики воды. Как сто лет назад, на берег выбросило десятки суденышек: одно ударилось о стену Мраморного дворца так, что вылетели стекла, другое лежало на парапете напротив Летнего сада – который вновь накрыло водой, выворотило немало деревьев, смыло цветники, повредило статуи. Буксирный пароходик, заброшенный волнами на улицу, вернулся в Неву своим ходом по затопленному Среднему проспекту Васькиного острова. Словно во времена Екатерины, верховым лошадям во дворе Смольного вода подступила под брюхо, и их поднимали на второй этаж.
Уже залило подвалы Ленинградского отделения Центрального телеграфа, но связисты держались. Заведующий Семенюк слал в Москву депеши, выдержанные в стиле песни о крейсере «Варяг»: «Положение катастрофическое. Вода все время прибывает, заливая машинное отделение. Борьба со стихией продолжается, но безнадежно. Действие закрываем в последнюю минуту, выключив всю связь».
Никакого машинного отделения в здании, понятно, не имелось, но Семенюку отчего-то пришла в голову именно морская терминология (как и газетному репортеру, в следующем году писавшему о гораздо менее разрушительном наводнении: «Трюм бывшего Мариинского театра залило водой»). Как бы там ни было, связисты держались неплохо – до какого уровня вода поднимется, никто не мог сказать заранее (потом оказалось, что она превысила ординар на 3 м 70 см). Чуть более комичным выглядит поведение работников губернского суда: нижний этаж затопило, телефонная связь оборвалась, но труженики Фемиды продолжали рассматривать «Дело о хищении рельс с Октябрьской железной дороги» – ну крайне актуальное занятие во время очередного Наводнения Века…
Часть жертв пришлась на добровольных самоубийц. Когда разлилась вода, службу в Исаакиевском соборе прервали, и прихожане (в основном старухи) выбежали на возвышение у колоннады. «Красная газета»: «Они истерически кричали о конце света, и некоторые бросались с колоннады в бушующие волны и разбивались о плиты тротуара и фундамент собора. Здесь было много жертв».
Спасательные работы развернулись очень быстро. По тревоге была поднята милиция и красноармейские части, всю ночь катера и лодки снимали людей с крыш, заборов, сараев, извлекали из затопленных домов, откуда выход отрезала вода. К полуночи вода начала отступать, завтрашнее утро выдалось теплым и солнечным.
Приличную денежку заколотили частные торговцы, безбожно задравшие цены на товары первой необходимости, – ими стали питьевая вода и свечи. Когда начали подсчитывать убытки, выяснилось: водой повреждено больше пяти тысяч домов (одно многоэтажное здание на Нарвском проспекте сгорело. Пожар во время наводнения – это что-то сюрреалистическое). Изрядные разрушения вода причинила набережным, повредила трамвайные пути, практически уничтожила торцовые мостовые (благодаря чему немало горожан запаслись дровами на зиму), получили повреждения почти все городские мосты, а девятнадцать малых вообще снесло. Когда подсчитали точнее, оказалось, что примерно 2 000 000 кв. м торцовых мостовых уплыло.
Точное число жертв остается неизвестным. Власти по горячим следам сообщили через газеты о шести погибших, но верить этому не следует: те же газеты потом писали о выброшенных водой утопленниках, а возле Исаакиевского собора погибших, как мы помним, было «много». По предварительным приблизительным подсчетам, речь идет о нескольких десятках погибших, но все же не о нескольких сотнях, как в прежние времена.
Современный петербургский поэт Александр Кушнер напишет:
Два наводненья, с разницей в сто лет,
Не проливают ли какой-то свет
На смысл всего?
Не так ли ночью темной
Стук в дверь не то, что стук двойной,
условный…
Во второй половине XX века в Финском заливе построили дамбу, и угроза наводнений исчезла.
Остается третья «терзающая беда» – «мор и глад». Жуткий Глад случился в блокаду: «…когда навалились на город фугасные бомбы и голод». А вот Мор однажды нагрянул в пушкинские времена…
Летом 1831 года бродившая по России холера достигла Петербурга. Все, кто имел к тому возможность, бросились прочь из столицы в загородные жилища. Тем, кто остался – главным образом жителям бедных кварталов на окраинах и возле Сенной площади, – пришлось несладко. Медицина стояла не на высоте, в лазареты без разбора отправляли всех «подозрительных», среди которых было немало здоровых, заражавшихся от больных и умиравших. Современник писал: «Лазареты устроены так, что они составляют только переходное место из дома в могилу. Присмотр за больными нерадивый. Естественно, что бедные люди считают себя погибшими, лишь только заходит речь о помещении их в больницу. Между тем туда забирают без разбора больных холерою, а иногда и просто пьяных из черни, кладут их вместе с больными». (А. В. Никитенко, писатель, редактор нескольких журналов и газет, цензор, автор интереснейших воспоминаний о времени и людях.)
Среди «простонародья» стали расползаться слухи, что никакой холеры нет вовсе, что все придумали «злонамеренные люди, чтобы губить народ», что в лазаретах «дохтура» каким-то зельем травят людей. Очень скоро от разговоров перешли к действию: на Сенной площади остановили карету, везущую в лазарет очередную порцию «подозреваемых», карету разломали, а людей выпустили на волю. На другой день, 22 июня (ох, нехорошая дата…) толпа разгромила Таировскую больницу, трех врачей убили, весь персонал избили, больных (среди которых, несомненно, были и настоящие) выпустили. Разворачивалось что-то крайне похожее на знаменитый «чумной бунт» в Москве 1774 года, значительно уступавшее по размаху московскому мятежу, но кровь уже пролилась. И могла пролиться вновь: на Сенной площади собралось около шести тысяч человек, звучали самые бунтарские призывы, площадь оцепили поднятые по тревоге войска, все могло кончиться крайне скверно…
Ситуацию разрядил Николай I со свойственными ему смелостью и решительностью. Врезавшись в гущу толпы на легкой коляске, без всякой свиты и охраны, лишь с кучером на облучке, он произнес короткую, но убедительную речь, призывая всех разойтись и не буянить. В заключение велел принести из ближайшего лазарета склянку с лекарством и на глазах у всех его выпил – чтобы убедились, что яда там нет. Толпа разошлась – в смысле, в разные стороны. Больше в Петербурге инцидентов не случалось, хотя эпидемия еще долго свирепствовала, целые обозы везли мертвых на отдаленные кладбища – без гробов и священников, без провожающих. Улицы опустели, люди сидели по домам. Мор отступил только к осени.
И снова – никаких следов «исконно русского варварства». Холера пришла из Европы. В других странах как-то обошлось без бунтов, но во Франции крестьяне, обсуждая напасть, решили, что никакой холеры нет, народ умышленно травят «парижане», чтобы завладеть землицей. Разговорами дело и там не кончилось – землепашцы стали убивать всех, кто, по их мнению, походил на «парижанина». Это приняло такой размах, что на подавление посылали полки армейской кавалерии…
За всю историю Бастилии не зафиксировано ни одного побега (меж тем как из Тауэра они случались),
