Суворину о мангустах Антон пока не писал, зато признался в том, что разочаровался в человечестве – после Сахалина его недовольство российской интеллигенцией перешло-распространилось и на ближайших суворинских сотрудников: «Мне страстно хочется поговорить с Вами. Душа у меня кипит. Никого не хочу, кроме Вас, ибо с Вами только и можно говорить. Плещеева к черту. Актеров тоже к черту. <…> Когда я увижу Вас и Анну Ивановну? <…> Насте и Боре поклон: в доказательство, что я был на каторге, я, когда приеду к вам, брошусь на них с ножом и закричу диким голосом. Анне Ивановне я подожгу ее комнату <…> Крепко обнимаю Вас и весь Ваш дом, за исключением Жителя [Дьякова] и Буренина, <…> которых давно бы уж пора сослать на Сахалин».
Целый месяц Антон был настолько болен, что не выходил из дома, – о поездке в Петербург не могло быть и речи. Рождество и Новый год он провел в семейном кругу.
Глава 32
Бегство в Европу
январь – май 1891 года
Декабрь 1890 года Антон просидел дома, разбирая сахалинские бумаги и дорабатывая рассказ «Гусев». Зима в том году была суровой – в Москве морозы доходили до минус тридцати, а в Таганроге снегу намело по самые крыши. По ночам Антона беспокоили перебои сердца и кашель, днем же не давал сидеть за столом обострившийся геморрой. В доме было полно народу; вдобавок Ваня, приехавший из Владимирской губернии повидаться с Антоном, слег с тифом. Сахалин заметно повлиял на умонастроение Чехова. Как покажет его последующая проза, он утратил уважение к власти и к сильным личностям. И если к Суворину Антон по-прежнему испытывал симпатию, то его газета стала вызывать у него презрение. Сахалин редко упоминался в прозе Чехова, однако полученные на острове впечатления воплотились в его полном недоверии к официальной идеологии и в предпочтении непорочной природы порочному человечеству. Мысли, которыми Чехов делился с Сувориным, позже будут вложены в уста его литературного персонажа: «Хорош божий свет. Одно только не хорошо: мы».
А пока реальные, не вымышленные фигуры – Лика Мизинова, Ольга Кундасова (водившая за собой семнадцатилетнюю сестру Зою) и Александра Похлебина – как могли, старались ублажить Чехова. В Крыму Маша познакомилась с графиней Кларой Мамуной: она стала Мишиной невестой, однако через год обратила взоры на Антона. В Петербурге его поджидали другие претендентки, и уже распространились слухи о готовящейся свадьбе. Пока Антон был на Сахалине, поэт Плещеев неожиданно стал обладателем двухмиллионного состояния, перешедшего к нему от умершего без завещания кузена. Дочь Плещеева Елена сделалась богатой наследницей. Весь Петербург, включая Анну Ивановну Суворину и брата Александра, подначивал Антона (пусть и в шутку) сделать предложение.
В то время как Буренин увидел в чеховской поездке на Сахалин лишь либеральничанье исчерпавшего себя таланта, либералы приветствовали нового, политизированного Чехова. Рассказ «Гусев» вызвал всеобщее одобрение: в его герое, погибшем от туберкулеза и брошенном в море, левые увидели жертву безжалостной системы, а правые – христианское непротивление судьбе. Рассказ глубоко тронул Чайковского. Зубной врач Натальи Гольден, узнав, что она – невестка Антона Чехова, отказался брать с нее деньги. Дофин (с опозданием на два года) прислал Антону обещанный бочонок сантуринского вина, присовокупив к нему письмо на изысканной латыни, кончавшееся словами: «Dii te servent, nymphae ament, doctoresque ne curent. Tuus А.»[208] Боги своим вниманием Антона не баловали, врачей он сам к себе близко не подпускал, нимфы же были щедры на любовь. В подаренном сантуринском чеховские друзья топили свои горести и печали.
Ежова, который после смерти жены был близок к тому, чтобы наложить на себя руки, вернула к жизни работа: он стал печататься в «Новом времени» и по протекции Маши преподавать рисование в частном женском пансионе мадам Мангус[209]. Иваненко забросил флейту и погрузился в мрачное уныние – у него, недавно похоронив жену, умирал от чахотки брат. Он же сообщал Чехову о Зинаиде Линтваревой: «искренне и терпеливо ждет своего конца. С участием расспрашивает про Вас и Вашу семью и, видимо, интересуется Вами, ей, бедной, невыносимо»[210]. «Белая чума» унесла кое-кого из старых таганрогских друзей Антона. В Москве доживала свои последние дни тетя Феничка, а в Петербурге подходил черед актера Свободина. Став свидетелем смерти солдата на борту парохода «Петербург», мог ли Антон не задумываться о собственном неизбежном конце? По-прежнему болезненны были воспоминания о смерти Анны и Коли – в марте 1891 года он пометил в записной книжке: «И беда, что эти обе смерти (А. и Н.) в жизни человеческой не случай и не происшествие, а обыкновенная вещь».
Седьмого января Антон на три недели уехал в Петербург. Повстречав его, Щеглов заметил: «Чехов прихварывает». Однако тот жаждал «пира во время чумы». По прибытии он заявился со Свободиным на именины к Щеглову – представившись чиновниками от градоначальника Грессера, они вызвали всеобщий переполох. Антон крепко выпил и развернулся во всю ширь. Щеглов записал его слова[211], позже переданные доктору Астрову в «Дяде Ване»: «Обыкновенно я напиваюсь так один раз в месяц. <…> Мне тогда все нипочем! Я берусь за самые трудные операции и делаю их прекрасно <…> И в это время у меня своя собственная философская система…» Стал вдруг хвастать, что ему ничего не стоит соблазнить свою петербургскую поклонницу, высоконравственную Лидию Авилову. Щеглова он поучал: «Театр как церковь – должен быть одинаков и для мужика и для генерала <…> Вам надо увлечься смуглой женщиной».
Многочисленные визиты, приемы и пирушки выбили Чехова из сил. От натиска жаждущих общения с ним сломался суворинский телефон. Антон обходил стороной Клеопатру Каратыгину, зато решил уделить внимание другой актрисе – Дарье Мусиной-Пушкиной. Дарья удрала из Москвы от жениха и приехала в Петербург на встречу с новым кавалером. Оказалось, что она живет в одном доме с Сувориным и желает заполучить Антона в свою свиту. Она засыпала Антона записочками:
«Послушайте, тараканушка, я не могу удержаться от искушения и потому иду к Свободину – была не была. Не скрою, что мне очень хотелось, чтобы зашли Вы ко мне, а не я к Вам, но я ведь знаю Ваше упрямство…»
«Голубчик Антон Павлович, зашли бы Вы сейчас ко мне, как бы я Вам спасибо сказала, потому что сижу я одна и страшно тоскую, разные нехорошие мысли в голове».
«Тараканушка, как Вам не совестно спрашивать, поздно ли. Припомните пословицу: „лучше поздно, чем никогда“ <…> А Вы все-таки лучше, чем я о Вас думала»[212].
Были в Петербурге и женщины, которые всеобщего восхищения Чеховым не разделяли: литературная львица Зинаида Гиппиус, широко раскрыв от изумления глаза, дразнила его, спрашивая о мангусте: «Он людей ест?» Антон перед Гиппиус терялся.
Однако, общаясь с московскими барышнями, Антон за словом в карман не лез. С Машей разговор был короткий: «С Сувориным я говорил о тебе: ты у него служить не будешь – такова моя воля. Он тебе симпатизирует страшно, а в Кундасову влюблен». Шаврова же отвергла совет Антона изменить псевдоним и оставить карьеру актрисы: «Мне кажется, если во мне есть то, что следует, – я везде пробьюсь». Чем более он настаивал, тем непреклоннее в своем мнении становилась эта шестнадцатилетняя девушка[213]. По ее настоянию Антон убедил Суворина платить ей не семь, а восемь копеек построчно за те рассказы, которые «Новое время» печатало после чеховской правки.
И была еще Лика Мизинова, которая стремилась к Антону телом и душой. Она первая сделала шаг к сближению и в письме к нему задала тон их последующей девятилетней переписки: «Сегодня в Думе написала Вам длинное письмо, и хорошо, что не могла отправить, сейчас прочла его и ужаснулась – сплошной плач. <…> Кашляла кровью (как раз на другой день после Вашего отъезда). Бабушка сердится, что я выхожу и не берегусь, пророчит мне чахотку – я так и представляю себе, как вы смеетесь над этим. <…> По приезде своем в Москву не забудьте съездить на Ваганьково поклониться моему праху. <…> Я пишу Вам, вернувшись из театра, потому что спать не хочется, а также и потому, что знаю, что досажу Вам этим, придется читать столь нелитературное произведение, а досадить Вам мне очень приятно. <…> Ну не будьте эгоистом, напишите десять строк, только не бранитесь и не насмехайтесь, а то лучше и не пишите»[214].
Ответ Антона был беспощадно насмешлив: «А что Вы кашляете, это совсем нехорошо. <…> Бросьте курить и не разговаривайте на улице. Если Вы умрете, то Трофим (Trophim) застрелится, а Прыщиков заболеет родимчиком. Вашей смерти буду рад только один я. Я до такой степени Вас ненавижу, что при одном только воспоминании о Вас начинаю издавать звуки àla бабушка: „э…э…э“. Я с удовольствием ошпарил бы Вас кипятком. <…> Писательница (Мишина знакомая) пишет мне: „Вообще дела мои плохи – и я не шутя думаю уехать куда-нибудь в Австралию!“ Вы на Алеутские острова, она в Австралию! Куда же мне ехать? Вы лучшую часть земли захватите. Прощайте, злодейка души моей. Ваш Известный писатель».
