Так, совершенно случайно, на улице горящего Берлина я встретился еще с одной «исторической личностью», бывшим царским генералом Бискунским, одним из известных деятелей белоэмиграции.
На другой день налет был повторен, но я глядел на него уже из безопасного далека. Сидя в Дабендорфе вместе с сотнями дабендорфцев, я глядел на зарево Берлина с расстояния 30–40 километров, на развешанные над городом «люстры», на перекрещивающиеся лучи прожекторов и взвивающиеся вверх разноцветные огни трассирующих зенитных снарядов. Вся феерия разворачивалась почти бесшумно, лишь иногда доходил до нас смягченный расстоянием, приглушенный гул разрывов бомб и зенитной канонады. Как это красиво издали, и какой это ад в действительности. Видя все это вблизи только сутки назад, я содрогался, представляя себе людей, находившихся сейчас там, в этом пекле, и в то же время думал – вот и дождались немцы настоящей войны у себя дома. Еще вчера утром я проезжал по улицам совершенно целого Берлина, ни одного разрушенного дома нигде не было видно, а теперь… За 24 часа два таких ужасных налета. Большая часть города перестала существовать, десятки тысяч людей погибли, сотни тысяч остались без крова, без имущества. До сих пор немцы несли это другим, теперь они получили это все сами: «Что посеешь – то пожнешь!»
В Дабендорф я приехал с докладом – мне нужно было доложить положение дел в наших частях генералам Трухину и Жиленкову, а при удаче – и самому Власову. Визит к Жиленкову носил, собственно, чисто формальный характер, поскольку еще вчера, на квартире Сахарова, до налета я успел ему все рассказать, то есть приватным образом. Трухин принял меня вполне официально, но очень приветливо и дружественно. Он производил приятное впечатление своей интеллигентностью и общей образованностью. Его манера слушать также располагала к себе – он не перебивал, не теребил, не требовал военной лаконичности.
Выслушав, он задал несколько вопросов. Прежде всего его интересовали наши взаимоотношения с немецкими штабами. Узнав, что у нас по этой линии все гладко и спокойно, он сказал:
– Это, конечно, заслуга Игоря Константиновича, то есть, значит, Сахарова. – Затем добавил: – Не везде так гладко. В Италии, правда, тоже спокойно, там фельдмаршал Кессельринг правильно понимает наше положение, а вот во Франции много трений у наших с немцами. Те смотрят на нас свысока, третируют наших пропагандистов и офицеров, придираются к нашей работе и нашей пропагандистской линии, требуют безусловного следования за немецкой пропагандой – прославление Рейха, фюрера, национал-социалистские бредни, даже антисемитизм.
Он был приятно удивлен, когда я сказал ему, что у нас немцы совершенно не суются в наши дела, полностью все предоставили нам «на откуп» и следят только, по-видимому, чтобы мы не занимались прямой просоветской, антинемецкой пропагандой. Тогда нас посадят. Я рассказал ему при этом о начальнике контрразведки гренадерской дивизии, при штабе которой находилась наша группа, лейтенанте Хемпфлере, из польских немцев, который явно окружил нас соглядатаями, но никакого прямого вмешательства в наши дела не делает и препятствий ни в чем не чинит. Мы всегда помним об этом наблюдении и не зарываемся.
Неожиданным был конец этого разговора. Перед тем, как отпустить меня, Трухин сказал следующее:
– Есть, поручик, одно дело, которое я могу высказать вам в виде устного и совершенно конфиденциального приказа. Заключается это дело вот в чем. Вы знаете, что среди нас, русских, довольно большое число людей замарало себя совершенно беспринципно, не службой даже, а прислуживанием немцам, при этом многие дошли до преступлений против собственного народа – разные начальники полиции, следователи, некоторые бургомистры и другие подхалимы и подпевалы. Немцы о таких своих прихвостнях проявляют трогательную заботу и теперь, уходя с оккупированных земель, уводят их с собой, чтобы куда-нибудь их пристроить, навязывают их нам, требуя, чтобы мы давали им офицерские должности в нашей системе. Мы сейчас не можем предъявить счет этим людям, потому что они находятся под опекой немцев, но придет время, и мы с них спросим – и пусть они отвечают перед народным судом за все, что они совершили под крылышком у немцев на родной земле. Вас я обязываю – в вашем поле зрения знать всех таких людей, не спускать с них глаз, наблюдать за их поведением – и быть с ними предельно осторожным. Никаких списков не заводить, все сведения держите в голове, когда будет нужно – эти сведения нам понадобятся. Вот такое неожиданное поручение получил я на прощание от генерала Трухина!
Возвратившись в Данию и рассказывая об этом Сахарову, я снова удивился, когда тот совершенно спокойно сказал мне:
– Я это знаю. И мне дано такое же распоряжение. Для вас это имеет только значение, что служит доказательством, что вам доверяют.
Полковник Кромиади, к которому я подселился жить из разрушенной, с выбитыми окнами, сахаровской квартиры, устроил мне в тот же приезд и прием у самого Власова. Власов слушал меня мало, больше говорил сам, и говорил вполне откровенно, что опять послужило мне доказательством доверия, которым я пользуюсь, несомненно, по рекомендации Кромиади и Сахарова.
Он говорил о гнусном обмане, затеянном немцами, о том, что теперь, с переброской батальонов на Запад, сама идея Русского освободительного антибольшевистского движения получила сокрушительный удар от самих немцев же. Переброска же производится по прямому приказу Гитлера, которому наши недоброжелатели из высокопоставленных немцев напели о ненадежности русских частей на Восточном фронте. Были использованы случаи отдельных переходов на службу партизан, таких, как переход Гиля, развал РННА в Осинторфе, история с сахаровским батальоном в Пскове… При этих словах Власова у меня мелькнула мысль, что случись на месте немцев наше ОГПУ-НКВД, разве не связало бы оно в одно целое, что и в бригаде Гиля, и в сахаровском батальоне в Пскове пропагандой ведало одно и то же лицо? Обязательно связало бы, и ох как тесно в этом мире пришлось бы этому лицу в тщетных попытках доказать, что оно «не верблюд»!
Встав во весь свой двухметровый рост, значительно сильнее начав «окать», по-видимому, от волнения, Власов стал расхаживать по кабинету и с раздражением говорить о приказе Гитлера, фактически переводившем нас на положение простых наемников, ландскнехтов. Он говорил: «С этими наемниками я иметь дело не хочу. Это обман – назвать добровольцами людей, которые на самом деле только пушечное мясо для немцев. То, что русских сейчас заставляют воевать против американцев, англичан и французов, совершенно противоречит самой идее Русского Освободительного Движения. Русские добровольцы никогда не брали на себя обязательство служить немецким интересам, а взяли в руки оружие только для участия в освободительной борьбе против Сталина и его клики. Я серьезно думаю о том, чтобы вернуться в лагерь военнопленных, но не участвовать больше в том, что явилось подлым немецким обманом».
